Анатолий Емельянов - Год - тринадцать месяцев (сборник)

— Не выйдет, Яков Иванович, не выйдет! — сказал Сынчуков. — Ведь это только так вроде бы красиво говорится — семья, а все-таки оно не семья, а колхоз.

Голосование подвело итоги нашим дебатам. Решили незначительным большинством премии механизаторам выдать и выделить на это дело двести рублей. И не деньгами премии выдавать, а подарками.

— Нет, не подарки тут нужны, комиссар, — сказал мне Бардасов, когда мы уже шли по улице вдвоем. — Надо что-то другое найти…

Я чувствовал, как обида на меня затаилась в его сердце.

— Все же не лучше ли будет, комиссар, если мы будем предварительно обсуждать такие заковыристые вопросы?..

С этим я согласился. Премии ведь во многих колхозах дают, вот я и заговорил, только потому…

— Ладно уж… с премией с этой, не в этом дело.

Да, теперь-то я понимаю, мне кажется, что и в самом деле причина не в тех несчастных двухстах рублях…

Но что я так расклеился? Пусть первая стычка с Бардасовым, но ведь они неизбежны, когда люди делают одно общее дело. Да и уж так ли вредны такие стычки? Главное, что не дать им мелочного хода, не раздуть из этого свару, не цепляться друг к другу со всякими придирками. Пусть Бардасов тайно печется о своем авторитете, но мое дело — понять эту тайну человеческой души и стараться, чтобы она не развилась в болезнь, не вредила общему делу. Да, странная должность…

И вот еще эта лекция. Надо успеть к сроку, который сам себе и определил. И Федор Петрович, поди, ждет: как-то сам прочитаешь, секретарь!.. И какое ему дело до того, что ты зашел в тупик в «вопросах любви и дружбы»! Надя, Люся… Николай Николаевич, гарнитур производства ГДР, квартира…

И Генка куда-то собирается, гладит через мокрую тряпку брюки, насвистывает. Никак, на танцульки? Ведь до вчерашнего дня он был яростный их противник. Видал, одеколоном поливает свою молодую лысинку.

— Ты, никак, на гулянку собрался?

— А что, Александр Васильевич, хватит нам с вами холостяковать, я так думаю!..

— Что, нашел нецелованную?

Хохочет. Хохочет во все радостное горло!

— Она кто же такая? Из Кабыра?

— Из чужой деревни я уже брал, здесь надо поискать.

— Да ведь дождь на улице…

— Если любит, выйдет. Привет!

И уходит мой Граф.

«Если любит…» Да, все дело в том, если любит…

И вот я пишу: «Любовь каждого человека невозможно измерить никакой мерой, каждый понимает это чувство по-своему, видит ее по-своему. Эта мера зависит от его мыслей, от интересов. И если между молодыми людьми есть согласие — искреннее согласие, то они счастливы, им доставляет радость видеть друг в друге единомышленника, человека, который поймет тебя с полуслова. И тогда хочется, чтобы этот человек был с тобой рядом каждый день, каждую минуту…»

А за окном идет снег! Вот так! Ведь только что вроде бы шел дождь, я даже изрядно промок, когда бежал домой, и вот — снег! Большие хлопья, как бабочки-белянки, кружатся под фонарем, кружатся и не падают вроде бы на землю, а земля-то уже белая.

Вот и зима…

По улице, по белой улице возле палисадника пробита уже тропочка, но к нашему дому — ни следочка, а на кольце калитки налип снег. Словно и в доме никто не живет. И я даже пугаюсь в первую минуту: не случилось ли что с мамой? Но нет: на ступеньках крыльца, среди пухлого снега — следы маминых чесанок! Ходила к корове и даже выпустила ее на волю, вот стоит, лениво подбирает со снега клочки сена. Странная у нас, однако, корова: длинноногая, как лось, круглопузая, как лошадь. Но мать вырастила ее с теленка и любит, хотя молоком она нас не очень-то балует…

А мама и в самом деле вроде как прихворнула, хотя и не сознается в этом. Не так оживилась, как в прежние мои приходы домой, не так радостно сияют глаза.

— Печку истопила, прилегла… Холод нынче какой, а я вот лежу и думаю: мерзнет мой Санька без зимнего-то пальто, простудился. Сама уж думала идти к тебе нести валенки да пальто, а ты вот пришел!..

— Да ты-то сама не простудилась ли, мама?

— Нет, Санькка, нет, так чего-то, может, угорела, голова маленько кружится, да все прошло теперь.

— Лежи, лежи, не вставай!

— Покормлю тебя сначала, не ел ведь ты.

Я уже знаю, что прежде всего мама подаст мне — турых [13] Турых — здесь: варенец. . Турых с домашним хлебом маминой выпечки — это «моя еда», и об этом мама знает с моего детства.

Она варит турых в печи. Молоко томится в жару до тех пор, пока на дне котла не пригорит. А потом — закваска. Тут нет ничего таинственного, часто закваску делаю я сам: пустить в стакан холодного топленого молока ложку водки, и все. Через сутки турых готов. Надо будет как-нибудь не полениться и принести в Кабыр, угостить Генку.

Пока я ем, мама опять заводит разговор о своем одиноком житье-бытье, и я уж знаю, к чему он сведется — к снохе и к тому, что, пока она «ходить может», вырастила бы внуков. Так оно и есть! Я, по обыкновению, отшучиваюсь:

— Со снохой, анне, не столько радости, сколько горя.

— Что ж поделаешь, Санюк, где горе, там и радость бывает, жизнь большая, Санюк, как ее без горя проживешь…

— Да я, анне, не против, но, сама видишь, увели твою сноху в Чебоксары.

Мать вздыхает тяжело.

— Видно, бог не записал спать в одной постели, Сашок. Да я-то, старая, думаю, что найдется и та, что богом записана, только бы скорей отыскалась, я бы вырастила внуков, пока ходить могу…

И сам не знаю, отчего вдруг по сердцу полоснула мысль о Наде! И мне хочется спросить, не слыхала ли она, как Надя живет со своим Николаем Николаевичем, не приезжали ли они опять на «железном коне» в Хыркасы? Но мать вдруг сама заводит этот разговор. Оказывается, с Иваном Николаевичем происходит г:то-то странное: старик начал попивать кырчаму! С чего бы это? И все что-то зятя поминает худым словом. Нет, она сама не слышала, да вот люди говорят.

— Люди и набрешут, недорого возьмут, — говорю я, а самому с какой-то мстительной радостью хочется, чтобы мама продолжала рассказывать, о чем «люди говорят». Но нет, она умолкает, словно устыдившись пересказывать мне деревенские сплетни.

Однако мне и того достаточно — все во мне взбудоражилось. Я не нахожу себе места. Сел было за стол, взял книжки, начал опять читать Фридриха Энгельса, а в голову лезут совершенно посторонние мысли. Пошел помогать маме рубить капусту, но тяпка тупая, я точу тяпку, а сам думаю о Наде. И жалко мне ее отчего-то, но в то же время и сверлит в мозгу: «Так тебе, так тебе!..» А что — так, и сам не пойму.

И вдруг вваливается к нам Иван Николаевич собственной персоной. Не помню я, чтобы он к нам захаживал, особенно последнее время, а тут — вот он, да еще заметно навеселе. Впрочем, это заметно и по его речи. Бывало, когда он выпьет по какому-нибудь праздничному случаю, язык у него развязывается, он говорит без передышки, да так, что и понять трудно: все с присказками да стихами.