Анатолий Емельянов - Год - тринадцать месяцев (сборник)

Не знаю, что пережил бедный Бардасов, десять лет своей жизни отдавший вот этим людям, вытащивший их из нужды и долгов!.. Не знаю, о чем он думал в эту минуту, но вот он поднялся, руки у него дрожали, и этими дрожащими, неуверенными пальцами он, словно слепой, нашарил на красном сатине листок бумаги и так, волоча его, прошел к трибуне и стал что-то писать.

Шум и гвалт начал опадать, свертываться где-то в самых недрах его чрева.

Но вот Бардасов закончил писать и смотрит в зал, а зал — на него.

— Вы все знаете, как я работал, — начинает Бардасов голосом странно спокойным и отрешенным. — Десять лет я не знал, что такое отдых, что такое воскресенье, отпуск, по курортам не ездил, в санаториях не бывал. Хорошо ли работал, плохо ли, но всем угодить невозможно. Одному сделай добро величиной со стог, он завтра забудет об этом. Другому сделай неприятное с проси́нку, он помнит всю жизнь. Нынче вы все получили по трудодням столько, сколько не получали никогда. 3 колхозе нет голодных, разутых или раздетых. Сыты и одеты и учатся в школе все дети. На счету колхоза в банке есть двести пятьдесят тысяч рублей. А еще два года назад колхоз был должником, и вы это тоже знаете. И если вы считаете, что Бардасов руководил хозяйством плохо, если вы не верите ему, а верите Чирепу и Казанкову, пожалуйста… Вам, знать, надоело видеть снег белым, пожалуйста, считайте его черным, как советует Казан 1-ков. А что касается хозрасчета, который вы не хотите принять, скажу одно: не Чирепу, не Казанкову мы собирались платить больше, а тем, кто хорошо работает и желает работать еще лучше. А как работают они, вы хорошо знаете. Но вы не хотите принять такое условие. И я понимаю это только как недоверие ко мне. Поэтому сегодня же выбирайте нового председателя, а с меня хватит. А заявление — вот! — И Бардасов поднял над головой лист бумаги.

Потом он осторожно положил его на стол президиума, спустился со сцены и в глухой тишине пошел к двери, и мужики, сидевшие на полу в проходе, поспешно отодвигались с его пути. Только слышится шарканье председательских чесанок, будто старик идет, едва волоча ноги. Вот дверь открылась и тихо затворилась. Все головы в зале оборотились туда и теперь в молчаливом удивлении глядели на дверь. Может быть, они решили, что председатель стоит за дверью и ждет, когда они одумаются и позовут обратно, и он сразу же войдет?

Что делать мне? С каким бы удовольствием я убежал сейчас следом за Бардасовым!..

А Михаил Петрович, сидящий за другим концом стола, делает мне какие-то знаки. О чем он? Просит слова. Пожалуйста.

— Слово имеет главный бухгалтер колхоза «Серп»…

— Поправочка, товарищи, поправочка! — робким голоском выкрикивает Михаил Петрович. — На счету в банке не двести пятьдесят тысяч, как сказал Яков Иванович, а двести пятьдесят три тысячи и триста двадцать пять рублей!..

Но никто, видимо, не понимает его.

— Что? Где! Какая поправочка? Двадцать пять рублей? Где?..

И Нины, которая только что сидела здесь, за столом президиума рядом со мной, нет. Куда она делась? Ушла, убежала… За мной, ссутулясь, прячется ольховский бригадир, потерянно сидит, опустив голову, самый почтенный наш тракторист Алексеев, к нему жмется доярка Шустрова Лена, совсем девочка… Нет, они не помощники теперь. И вот я уже решился подняться и говорить. Я не знаю, о чем буду говорить, не знаю еще тех слов, но я скажу не о хозрасчете, нет, я скажу, что только злые и неблагодарные люди, у которых помутился разум, так могут себе вредить!..

— Комиссар! Эй, комиссар, дай-ка мне сказать!..

Голос женский, и это неожиданно как-то, странно.

Однако очень он мне кажется знакомым, какие-то неприятные воспоминания роятся во мне, разбуженные этим голосом. Я еще не могу разглядеть женщины, которая идет к сцене, идет смело, на ходу разматывая платок, плюшевая черная жакетка блестит в свете электрических лампочек. Резким движением сдернула наконец платок с головы, сбились на сторону черные волосы, сверкнули холодно и остро черные глаза — Фекла! Фекла из Тюлеккасов! «Что будет!» — с ужасом мелькнуло в голове. Но уже поздно: Фекла стоит за трибункой!

— Мы, как я погляжу, чересчур добрые, — говорит она и вздыхает так глубоко, словно несла какую-то тяжесть и теперь сбросила ее со спины. — Слишком мы добрые… Ладно, заставили Бардасова написать заявление, надоел он нам, десять лет Бардасов да Бардасов. То ли дело раньше было, каждый год новый председатель! Правильно я говорю?

Зал напряженно молчал. К чему это она гнет?

— Эх вы, хура-халых!.. [17] Хура-халых — народ, простолюдье. — опять с тяжелым вздохом говорит Фекла. И кажется мне, что какая-то давнишняя слежавшаяся горечь вырывается из ее груди. — Глупые вы овцы. Здесь, когда надо хорошо головой думать, вы слушаете какого-то Казанкова, на которого в деревне плюетесь, за человека не считаете достойного. А тут его слушаете и плюете на Бардасова, который столько нам всем добра сделал… Так я говорю или нет? Молчите! Так вот мое слово: прежде чем разбирать заявление Бардасова и выбирать нового председателя, я ставлю на голосование вопрос: выселить из Тюлеккасов позор нашей деревни — Казанкова! Голосуй, комиссар.

Раздаются робкие, короткие смешки. В задних рядах, где набилось плотно тюлеккасинцев, какая-то возня, стук стульев. И вдруг оттуда голос Казанкова:

— Не имеете права! Закону такого нету!..

Но Фекла, подавшись за трибуной вперед, гремит:

— А есть такой закон — клеветать на честных людей? Есть такой закон — подзуживать и мутить народ? — И опять ко мне — Голосуй, чего ждешь?

Я поднимаюсь на деревянных ногах и говорю:

— Вопрос о Казанкове ставлю на голосование. Есть предложение…

А у самого в голове свербит: правильно ли это? Можно ли так? Но тут мне вспоминается его жена, как она пришла в партком перед своим отъездом, как плакала, какие слова говорила… И твердым голосом я продолжаю:

— Выселить клеветника и тунеядца Казанкова из Тюлеккасов!

— Не имеете права! Я буду жаловаться в Москву!..

Но под смешки, ухмылки на лицах, под редкие одобрительные возгласы женщин поднимаются все-таки руки. И рук этих все больше и больше. Какая сладкая минута!..

— Кто против? — весело спрашиваю я. И ни одной, даже несмелой, руки! — Единогласно! — сообщаю я, — А раз так, то Казанков может покинуть собрание.

Образумились люди, что ли? Пришли в разум? Отсюда плохо было видно, кто там подталкивал в спину упиравшегося Казанкова, да и люди все повставали, чтобы видеть это зрелище. Но вот опять отворилась и с громким стуком захлопнулась дверь. И мне подумалось: а ведь такого не могло бы случиться полгода назад, нет, не могло!..

— Ты кончила, Фекла? — кричат из зала. — Слезай, чего стоишь!..