Анатолий Емельянов - Год - тринадцать месяцев (сборник)

— Вишь, черти, — сказал Бардасов, — картошку пекут! Да уж это поле почти убрано, вот и пекут.

И правда, все поле, сколько можно было видеть, уже было вскопано, и вскопано, как я заметил, лопатами, теми самыми деревянными лопатами, какими у нас копали и сто лет назад. Так оно, конечно, аккуратнее, почти нет потерь, но зато сколько труда!.. Да и какого! Тяжелого, однообразного, вытягивающего из человека все жилы… Лично я не испытываю к такой работе никакого желания, и когда приходится мне бывать на поле, где копают картошку, я чувствую почти физическую боль, мне стыдно своей праздности, своих ненатруженных рук, легких ботинок, чистой легкой одежды. И в утешение людям, которого, думается мне, они ждут от меня, я начинаю говорить о том, что вот скоро будет в достатке копалок и картофелеуборочных комбайнов, хаю конструкторов и заводы, которые не спешат их делать для нас, но, в сущности, я как будто в чем-то оправдываюсь, и мне хочется поскорей уйти с их глаз.

Так и теперь… Я иду за Бардасовым понуро, точно меня тянут на веревке, я путаюсь ногами в ботве, чуть не падаю, а когда наконец-то мы останавливаемся возле костра, я не знаю, куда деть руки.

— Эхе-хе-хе! — кричит вдруг Бардасов и машет кепкой. — Сходитесь все сюда-а!

К нам уже торопится человек в ватнике и, здороваясь с Бардасовым, снимает кепку, и лысая белая голова его блестит. Это здешний бригадир.

— Яковлев, — называет он себя, подавая мне руку. Пальцы у него черные, должно быть, от печеной картошки. Я видел вчера на собрании эту голову, эти глубоко сидящие светлые глазки на темном загорелом лице.

— Это наш новый секретарь парткома, — громко, властно говорит Бардасов, когда уже подходят к нам люди, в основном женщины, все в платках до глаз, в длинных сарафанах. — Зовут его Александром Васильевичем. Запомнили? Ну вот, а теперь он хочет с вами поговорить, беседу, так сказать, провести.

Я гляжу на Бардасова с мольбой и недоумением. Какие беседы? Отчего он не сказал мне об этом раньше? Если это шутка, так она просто глупа. Правда, сказать о чем я найду, про то хотя бы, что скоро и у нас будут копалки и комбайны, может быть, на будущий год… Но до моей речи дело не дошло, меня опередили женщины.

— Нам работать надо, некогда всякие беседы слушать, — раздался первый голос, довольно раздраженный и злой.

— Беседами мы сыты, Яков Иваныч, ты лучше скажи, когда созовешь общее собрание?

— Не станем больше работать на деньги, хватит!..

И каждая, когда говорила, то выступала вперед, не скрываясь, так что скоро мы оказались окружены плотным кольцом. Однако Бардасов стоял спокойно, как ни в чем не бывало, и на лице его при каждом новом восклицании появлялась такая простодушная заинтересованность, будто он впервые все это слышит и старается понять, о чем идет речь, и запомнить все.

— Переводи обратно на трудодни! — почти в лицо ему выкрикнула широкоплечая красивая женщина лет тридцати в черном платке. — Тогда я знала, сколько получу, а теперь никто не знает. В одной книге такая расценка, в другой — другая, откуда я знаю, по какой книге ты будешь считать!

— А у меня четверо ребятишек! — с визгливым злым голосом вывернула из-за нее маленькая бойкая бабенка и все дергала плечами и руками, точно норовила схватить Бардасова. — Из газеты, что ли, мне им пальтухи шить? Прошлый месяц мужик пошел деньги получать, принес сорок рублей, а семнадцать пропил!..

— И мой десятки не донес, у вас в Кабыре оставил…

— А если сделать так, чтобы деньги получали вы, а не мужчины? — тороплюсь вставить я.

— Ай, деньги твои! — машет на меня рукой бойкая бабенка. — Хоть кто их не получай, все равно как вода. А по трудодням и зерно, и солома, а получишь раз в год, и корову хватит купить, и одеться, и дом подлатать выкраивали.

— Трудодни нам нужны, — опять наступает на Бардасова красавица. — Я не собираюсь по целым дням за трешницу в земле ковыряться!

— Правильно, Хвекла, правильно.

— Еще бы не правильно! Да разве они поймут нашу нужду? Им только перед районным начальством хорошими быть.

— Верно, Хвекла!..

Меня уже злило молчание Бардасова, это его театрально-простодушное недоумение. Он даже как бы поощрял своими взглядами высказаться еще и тех, кто слушал да помалкивал. И среди таких был и сам бригадир, и еще я приметил трех-четырех мужиков, они стояли позади баб и не встревали в разговор. Кажется, я вчера их видел на собрании. Но те упорно молчали. А бабы подняли настоящий гвалт. Уже и толком понять ничего было невозможно. Уже летели самые настоящие угрозы сейчас же уйти с поля, и «пусть ваша картошка сгниет под снегом».

— Тише! — слышу наконец-то голос Бардасова. — Отдохните маленько, дайте и мне сказать. Вот что, бабоньки, давайте спокойно уберем картофель и свеклу, и сразу будет собрание. Там и потолкуем. Без вас я ничего не делал и не буду делать. И если не забыли, так помните, что на деньги мы перешли с общего согласия.

Все это Бардасов выговорил спокойным, тихим голосом, и тишина стояла такая, что было слышно, как в костре потрескивают угольки.

— Да, мне пришлось тогда много объяснять вам, — тверже и строже сказал Бардасов, — и я дал вам обещание, что даже если на наших полях не вырастет ни колоска, ни картофелины, вы не останетесь без денег. Было такое? Что молчите? Ну вот, то-то и оно. И хорошо, что эти годы были урожайными и колхоз не только не влез в новые долги, но рассчитался со старыми. А сколько получали на трудодни пять лет назад? Опять молчите? Тогда я вам напомню: тридцать копеек и килограмм зерна, а за той же соломой ездили в Саратовскую область…

— Ты со стариной не равняй, Яков Иванович, — раздался несмелый голос, но Бардасов как бы и не слышал его, он говорил все так же спокойно и твердо:

— Стоимость трудодня за пять лет возросла в три раза, у колхоза теперь свободных денег лежит в банке двести тысяч, и мы сами хозяева над своими деньгами, но надо этими деньгами распоряжаться разумно, чтобы опять не оказаться у разбитого корыта. Впрочем, — Бардасов махнул рукой, — все это знаете вы не хуже меня, так что подумайте, крепко подумайте, когда пойдете на собрание. А такими пустыми разговорами вы мне просто надоели.

Бабы стояли молча, глядели кто в землю под ноги, кто в сторону деревни, но какого-нибудь раскаяния, какого-нибудь намека на осознание своей неправоты я не заметил, нет, не заметил. И мне даже казалось, что не уйди мы с Бардасовым в эту самую минуту молчания с поля, голоса бы раздались снова. Но мы пошли к тарантасу. А тюлеккасцы не спешили к своей работе — они сбились в плотную толпу и о чем-то говорили, поглядывая нам вслед, точно какие-то заговорщики.