Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

Есть одно человеческое соотношение, в сущности обычное, но меня всё по-новому задевающее и мной воспринимаемое не без наивности – как мальчиком меня задевали постоянно те же, казавшиеся «вопиющими» несправедливости, – правда, теперешняя моя задетость иная, более взрослая, какая-то растянутая и размягченная, однако является она очередной моей, именно с детством еще связанной, негодующей и безысходной страстью: это нестерпимое для меня отношение – всякое непринятие, всякое непонимание человеком человека, столь частая отвергнутость чувства, отказ в таланте и уме. Я сознаю, как нелепо возмущаться одним из множества необъясненных противоречий, составляющих нашу жизнь и жестокую обстановку нашей жизни – и все-таки примириться мне трудно: люди несут другим (о, не только ради тщеславия и счастья) свой опыт, душевные силы и все внешнее, что им дорого и важно, и это со скукой отвергается – и не всегда по капризу и недомыслию – нередко людьми внимательными, отзывчивыми, с достаточным запасом «доброй воли», и каждый из нас непременно участвует в подобном круговом мучительстве непринятия и слепоты, и многие были и будут его жертвами. И вот что странно: когда я сам жертва, мне настолько бывает больно, я настолько собой и своим мучением поглощен, что не могу дойти до обобщающих выводов, и они заранее представляются недоказуемо-неясными и оспоримыми, но если жертвами становятся люди, мне достаточно близкие и понятные (однако менее близкие и понятные, чем я сам), тогда лишь наполовину поглощенный и мучающийся, не ослепляемый болью и необходимостью скорей, сейчас же, от нее избавиться, способный быть вдохновенно-трезвым (правда, при помощи также и собственных однородных воспоминаний), я нечаянно – и, конечно, предположительно – «общее» нахожу, этим общим как бы со стороны и оттого благоразумно возмущаюсь (благоразумно, в меру, ибо до меры, сверх меры – тупость и хаос) и ему неторопливо подыскиваю пускай ничего не меняющее, зато мне нужное и будто бы единственно-правильное определение. Без конца повторяя одно и то же – об отвергнутости, о непонимании Лермонтова, – я меньше всего думаю про его неудачу с «Варенькой»: через столетие доходит до нас какая-то вина самого Лермонтова или же его природы – обидчивой, требовательной, чересчур беспечной, – да и Варенька (об этом сужу несколько интуитивно и произвольно) оказывается доброй, милой, простой, нет, меня в лермонтовской судьбе мучительно волнует совсем другое – неизбежная слепота друзей, невнимательность, небережность всего русского общества, какое-то, казалось бы, привычное человеческое равнодушие, к которому я именно по-детски привыкнуть не могу. Правда, в небольшом дружественном кругу Лермонтов был обласкан и признан («наследник Пушкина»), но до чего безответственно – забавляясь, толкая на гибель, – до чего снисходительно его превозносили, как не услышали, не угадали чутьем столь нуждающегося в отклике и поддержке, героически-искреннего его тона. Ждали «чудных стихов», опасного после преследований и разжалований, обличающего, пылкого негодования, но того, о чем стихи, чего Лермонтов искал и не нашел, об этом не думал никто, и так самопожертвенно, как он умел любить и любил, так его ни друзья ни женщины не любили. Даже те, от кого он мог бы ожидать понимания, оказались слепыми: человек, похожий на Вернера, сказал после «Княжны Мэри» – «pauvre sire, pauvre talent», – a сам Пушкин, обычно более проницательный, не отозвался на «Хаджи-Абрека», хотя по-видимому его прочитал – правда, ему приписываются слова «далеко мальчик пойдет», но эти слова и апокрифичны, и, в сущности, так недостаточны. И то же преступное невмешательство, та же общая беспечность, проявленные перед смертью Пушкина и к ней, быть может, приведшие, повторились и с Лермонтовым – и два случайных кавалергарда, на протяжении немногих лет, бессмысленно и, вероятно, нехотя убили двух замечательнейших русских поэтов. Говорят, Лев Пушкин, сразу после дуэли попавший в Пятигорск, укоризненно заметил – «Я бы помирил», – правда, он пережил одинаковую и тоже предотвратимую гибель знаменитого своего брата.

Среди противоречий Лермонтовской «позы» (вернее, всей его внешней жизни) и самого его существа, выраженного в искренних, точных, не туманных и никогда не намекающих (и значит, лишенных ложной, предположительно-навязываемой глубины) стихах, меня удивляет также и следующее: поступки и цели Лермонтова на редкость некорыстны и непоследовательны – они случайные, то по-гусарски лихие, то попросту безрассудные, то словно бы намеренно вызывающие, – даже и к судьбе, к успеху своих произведений он поразительно равнодушен и холоден (стихи пишутся на листках и дарятся кому попало, о том, чтобы печататься, Лермонтов и не думает, Белинского расхолаживает и отталкивает – наперекор сложной и недостойной «политике», обычно проводимой во всякой литературной среде), – в то же время самые его произведения обдуманны, последовательны, кажутся слишком разъясненными, слишком «логическими» и оттого, пожалуй, как-то менее поэтичными. В этом упреке есть и некоторая справедливость, хотя я предпочитаю душевно-обоснованную, будто бы лишенную поэзии «правду о себе» любому безответственно-поэтическому полету, любому выдуманному или полувыдуманному утверждению, и новизна, высокая цель поэзии для меня – в новизне, в обособленности и своеобразии самой жизни, ее создавшей, в упрямом старании такую жизнь запечатлеть, с беспощадностью поэта к себе, с обстоятельностью, предельно ему доступной. И вот Лермонтов, живший так непреклонно по-своему – так неуступчиво, беспокойно и нетерпеливо, – ошеломляюще-иной, готовый себя останавливать и смирять, если занят он творческой работой, что на ней всё более отражалось, и в годы относительной зрелости – о чем бы ни приходилось ему писать – он одинаково, до наивности последователен, систематичен, добросовестен и нередко просто перечисляет свойства предметов, составные части природы, сменяющиеся душевные движения, и только отсутствует у него откровенно-прямолинейное «во-первых, во-вторых, в-третьих» современника его Стендаля, близкого уже Толстому и многим теперешним писателям. От добросовестного перечисления сами собой возникают у Лермонтова сложно построенные описания – и внутренние (лирическая исповедь), и внешние, – после него еще долго никем не превзойденные:

Или -

В смысле такой последовательности кажется особенно наглядной эта самая «Дума», где имеется необходимое предисловие («Печально я гляжу на наше поколенье») и характеристика «нашего поколенья» дается именно предельно исчерпывающая – «едва от колыбели», через сравнение с «отцами» и «предками», через «юность» и «зрелость», через перечень вкусов и чувств, до отдаленного и лучшего будущего, когда выступят другие люди, «и прах наш, с строгостью судьи и гражданина, потомок оскорбит презрительным стихом». В «Княжне Мэри» есть любопытное место, где повторены отдельные положения «Думы» и кое-что высказано неожиданно-похожими словами: может быть, поэтому – как предугадывание и подготовка прозы – многое нам представляется стихотворно вялым и риторичным, несмотря на блеск мысли, на отточенность и ясность передачи, но если по-новому, от себя, вдуматься, если забыть о неизбежной от времени «заигранности», то как выразительны и неоспоримо верны иные утверждения, чуть ли не первые попавшиеся отрывки – про «поздний ум», про «остаток чувства, зарытый скупостью и бесполезный клад», про тех, кто не сберегли молодости и о ком (среди них и о себе) договоренные, беспощадные слова Лермонтова – «из каждой радости, бояся пресыщенья, мы лучший сок навеки извлекли».