Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том I

Но видя их постоянно, изо дня в день, легко расплачивающимися и свободно рассуждающими о недавних или предстоящих огромных заработках, надеясь и сам на скорый и верный успех, я как-то нечаянно к этим людям приблизился и потерял истинное представление о жестокой своей нищете, и к ней вернуться, уже ни на что не надеясь, было ударом непоправимо-ощутительным. Обычно я спокойнее и ровнее переношу житейские, вошедшие в привычку неудачи, всё не касающееся вас и моей к вам любви, но последние, столь обоснованные, едва не сбывшиеся надежды и внезапный, ничем не подготовленный их провал связаны для меня почти исключительно с вами, и вот такая неудача (подобно всяким иным, с вами связанным неприятностям и обидам, подобно всякой неупорядоченности наших отношений) меня поражает надолго и несоразмерно-болезненно – из-за надвигающейся старости, из-за немногого хорошего времени, еще нам отпущенного, из-за приоткрывающегося после этой безнадежности предрешенно-сурового одиночества, вслед за которым ужас умирания и пустота. Мне просто нечего им противопоставить, кроме спасительно-доброй жизни вдвоем: в ней есть хотя бы видимость силы, защиты, борьбы, не придуманное, не внушенное, а действительное внутреннее горение, постоянная мужественная поддержка одним другого, бесстрашное, умное и согласное отрицание смерти, и мне жаль, если всё это у меня с вами рушится из-за каких-то ничтожно-случайных внешних причин. Я никак не могу примириться с бесповоротным своим провалом, я словно бы стал предчувствовать осуждающий ваш уход – и необходимость вас удержать и себя спасти, незавершенность, вернее, плохое окончание предыдущей, денежно-любовной моей горячки, привела к новому лихорадочному состоянию, где впервые безответственные вымыслы смешались с горькой и скучной житейской правдой: длительная вероятность достижения дала какой-то странный толчок прежним воздушным моим вымыслам (об устойчивой и беззаботной совместной жизни), какое-то право на любовь, уже закрепленную деньгами, и от нее отказаться, так сразу, я не решался, как и не хотел отказаться от обеспеченного деньгами творчества. С этого, кажется, и возникло навязчивое стремление к «реваншу», а затем появилось обоснование для такого нелепого реванша. Я подумал, что мне пора «экстериоризироваться» (давнишнее обо мне язвительное ваше выражение), что при ином исходе последнего нашего дела я попробовал бы себя проявить, и, значит, я должен упущенное наверстать любым, самым детским и глупым способом, и единственный способ, мне представившийся – обратиться за помощью к Дервалю, – вдруг показался и несмешным и осуществимым. Я рассуждал, пожалуй, явно себя обманывая, что мне выпало необычайное везение постоянных и удивительных с вами встреч, разговоров, волнующих меня по поводу самого мне близкого и важного, волнующих не меньше и вас и не только вами поощряемых, но понятливо и действенно поддерживаемых, создающих основу и новизну моего, пока чересчур замкнутого творчества, что мой возраст для первого выступления наиболее правильный (а через несколько лет будет поздно – ведь нужна своевременная критика, исправляющая, умелая и строгая) и что есть у меня о чем во всеуслышание сказать, что нет лишь возможности сказать и что ее мне предоставит Дерваль: подобная, в сущности, беспримерная услуга не явилась бы ни милостыней, ни подарком, сделанным по капризу или из жалости, а явилась бы скорее «меценатством», для меня совсем не унизительным и не слишком обременяющим Дерваля, и я незаметно приготовил беспроигрышно-ясное обращение, после которого отказа быть не могло – приблизительно в следующих словах:

– Мосье Дерваль, вы достаточно оценили мою порядочность, энергию и деловые способности и знаете, что я не попрошу вас ни о чем по-пустому Мне хотелось непременно разбогатеть не ради легкой и приятной жизни, а для спокойной творческой работы. Я не мальчик, и у меня есть, чем себя проявить. Быть может, из моей попытки ничего и не выйдет, но попытка моя не вздорная и, поверьте мне, обоснованная. Не обольщаю себя иллюзиями, для вас нет в этом никакой выгоды – к тому же мне нужна помощь на несколько лет. Но разве вы сами живете ради одной выгоды и себе не представляете бескорыстных и добрых человеческих отношений. Если вам одному трудно, уговорите богатых ваших друзей (это мне представлялось особенно выигрышным доводом для такого, вероятно, расчетливого господина, как Дерваль, для которого перекладывание на других какой-либо тяжелой обязанности – всегда облегчающий, успокоительный выход из положения). Отлично понимаю, до чего несветскими и глупыми вам должны показаться мои слова, но раз я, каким вы меня знаете, имею мужество их произнести, они не случайные, не от лени и не нищенское выпрашивание денег. Можете решать не сразу – я жду с доверием вашего ответа.

Последнее тоже являлось, по-моему, ловким и убедительным «аргументом» – людей, подобных Дервалю, не заманивают, не ловят врасплох, и сами они медленно приходят к возможности новых, им не полезных обязанностей – и по мере того, как я без конца переделывал свое выступление, без конца отыскивал и сопоставлял доводы, нелепое это предприятие становилось всё более исполнимым, всё более требовало, чтобы я его осуществил. У меня есть природное, казалось бы, неожиданное свойство – сколько бы я ни откладывал рискованный трудный шаг, я непременно поступлю по-своему (иногда внезапно, с размаху) и ничего не испорчу поспешностью, стеснительностью или волнением: так было и в некоторых делах, и в бесчисленных с вами объяснениях, и никакой, самый жалкий провал не мог у меня вызвать раскаяния, горечи, стыда, хотя бы осторожности в следующих случаях. И однажды, проходя мимо конторы Дерваля, я вдруг, не давая себе опомниться, поднялся к нему наверх и всё приготовленное обстоятельно изложил. Он меня выслушал без малейшего удивления, спокойно, любезно, даже сочувственно, и ответил в дружественном тоне, подбадривая и лишь постепенно внушая свой истинный, жизненно-правильный и, разумеется, уже неоспоримый взгляд:

– Я вас чрезвычайно ценю, и мне хорошо известно, чего вы стоите. Как и вы, я не только делец, но и постоянно занят наблюдениями и догадками, «се qui d’ailleurs m’amuse enormement». Да и никто не знает людей точнее и ближе, чем профессиональные дельцы, нередко ставящие на это знание свою последнюю, отчаянную ставку. Им, пожалуй, еще не уступят страстные влюбленные и ревнивцы («les grands amoureux et les grands jaloux»), столь же нуждающиеся в нелицемерной правде – когда-нибудь и об этом я многое вам расскажу. С того дня, как вы у меня появились, я сразу понял, что вы делами не исчерпываетесь, и оттого неизменно любил всякие посторонние с вами разговоры, и оттого же меня теперь не удивляют ваши слова. Могу с уверенностью предсказать, что вы своего добьетесь. Я никогда не ошибаюсь, в вас неподдельная писательская природа («vous avez Petoffe d’un grand ecrivain» – это было явной, чрезмерной лестью). Но как вам помочь? Мне бы очень хотелось что-нибудь существенное для вас предпринять. Однако буду откровенен, у меня самого для этого нет достаточно средств, а обращаться к другим – поймите – вполне безнадежно. Какое им дело до случайного человека, притом еще иностранца, и как их убедить в полезности таких, всё же не маленьких денежных трат. Я просто не знал бы, с чего начать, и не хотел бы – за вас и за себя – кому-либо показаться смешным. Быть может, они и правы. Ваше первоначальное намерение – добиться самостоятельности, обеспеченности и затем писать – было достойнее и благороднее. Вы, по-моему, из тех людей, которые во всем обязаны только себе, и вам не следует смущаться неудачами. В конце концов, вы сумеете крепко стать на ноги, и если вы так долго откладывали свои первые писательские шаги, то лишний год ничего уже не изменит. Да вы и не теряете времени, вероятно, у вас накопляются всё новые наблюдения и записи. К тому же я немного эгоистичен и хочу вас сохранить для себя, как ценнейшего и необходимейшего сотрудника. О, вы не подозреваете, до чего я на вас полагаюсь именно в деловом отношении.

Читать дальше