Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том II

Нас постепенно расставили в нелепо-случайном порядке, причем меня поразили (что я смутно отметил и раньше) самолюбивая подавленность мужчин и оживленная, бойкая, претенциозная кокетливость женщин (так, две подруги, накрашенные стройные русские барышни, всё время ходившие обнявшись, захотели вместе остаться на «плато», и режиссер им с улыбкой уступил): очевидно, многие из них, начитавшись рекламных измышлений о фильмах и «ведеттах» сюда пришли с надеждой на успех, с намерением себя показать и, внезапно, чудесно прельстив кого надо, – прославиться. В данном случае этого никак не могло произойти: всё, что с нас требовалось, было слишком легко и невыигрышно – мы изображали счастливых английских поселян, приветствовавших короля и его молодую жену шумными выкриками («Long live the king, she loves him, loves»). При этом обе русские барышни в первом ряду преувеличивали английский акцент и доходящий до неистовства громкий энтузиазм, но, разумеется, их не оценили. Я удивился добросовестности Ивановых, кричавших с какой-то отчаянной лихостью и с непередаваемо-российским произношением – только барон презрительно-угрюмо сопел и молчал.

Нас отпустили на завтрак и обед – мы пили в грязном «бистро» отвратительный кофе и ели бутерброды с подсушенной, пресной ветчиной. Я вдруг поймал себя на желании мелко экономить и целиком привезти «гонорар», словно работа и отдых – различные области, и там, где дело, нужно скупиться. Как всегда получились курьезы, которых сам не придумаешь – за завтраком около меня молодящаяся русская дама кому-то жаловалась, подмазывая губы: «Моих страданий никто не поймет, а кроют все, ну веселенькая жизнь!»

Над несложной нашей программой мы провозились целый день и полночи, затем – сверхщедро с нами расплатившись – нас отправили в город на скрипучих грузовиках, точно солдат, и я, как полагается плохому дельцу, всю дорогу высчитывал убыточность «их» предприятия. Нам с бароном и обоими супругами пришлось еще сидеть до утреннего метро в подозрительном кафе на окраине, и возбужденный удачей маленький толстый Иванов без конца вспоминал какие-то конные атаки, шрапнельный огонь, титулованных флигель-адъютантов, но усталого мрачного барона не мог расшевелить, а его прозаическая и явно плебейская жена с упоением говорила о знаменательной встрече с директором, о службе, о «терме», о деньгах. Вероятно, прежде, в доэмигрантское, «нормальное» время, подобная встреча двух старых друзей, в этих условиях и в этой обстановке, казалась бы необычайно романтичной, но в эмиграции всё так перемешалось, верхи так доступны низам, так непрочны имена, положение, богатство, что, например, у той же Ивановой необычайность, неожиданность встречи не вызвала даже удивления, и она не испытала ничего, кроме зависти, обиды за мужа и надежды на лишнюю протекцию.

Последние годы было спокойно, а теперь опять что-то меняется, и опять у меня потребность писать ради ясности и во избежание соблазна разговаривать. Это – и многое другое – не по-женски.

Три года мы живем в тех же комнатах, так же размеренно и так уединенно, как будто дали обет. Пожалуй, у каждой из нас и есть похожее на обет. Мама говорит, что погибла Россия, что нельзя стремиться к богатству или удовольствиям и надо как-нибудь, спрятавшись, доживать. Иреночка потухла после плохой молодости. А я дала себе слово не бунтовать и часто думала, что заодно с мама и Иреночкой, но я все-таки живая.

Мы сидим целые дни над вышивками, мало разговариваем и не скучаем. Я люблю ездить по городу, развозить заказы, торговаться, получать деньги. Забавно в метро первого класса, где полушикарные люди и у некоторых хорошие манеры. Эти поездки случаются раза два в неделю. До обеда освобождаюсь и одна гуляю мимо заборов, зелени, и строящихся домов. Мы живем на окраине, которая на наших глазах сливается с Парижем.

После обеда появляется Владимир Николаевич – Володя. Это появление наверно самое неизменное, что есть на свете. Он всегда свежий, вежливый, в синем костюме, с коричневым портфелем. Руки аккуратные, наклоненная вперед голова и лицо удивительно петербургское, сочувственно улыбающееся, готовое и услужить и поблагодарить за услугу. В дурную минуту я могла бы побить за это, ко всем доброе, безразличное сочувствие.

Мы говорим напряженно. Выручает мама, если в ударе. У нее без конца историй и еще больше поучений. Она очень властная дама, и, когда вспоминает, как разносила министров, легко ей верить. Советы дает будто бы сердито, на самом же деле она по-старчески мило усмехается своей несовременности. Честно говоря, мне не тяжело с мама только после того, как перестала с нею считаться. Мы, обе дочки, не считаемся, и обе почтительные. А мама, которая так любит командовать, никогда еще виду не показала, будто знает что-нибудь наше личное.

Напряженность вносит Володя. Это у него всегда с Иреночкой, сколько его помню, больше десяти лет. В то время молоденький гвардейский офицер, он сделал предложение Ирине. Она предпочла его товарища, которого и после смерти не могу называть иначе, как Сашкой. Сашка был безудержный и сумасшедший и, в сущности, дурной человек, но до сих пор я верю в правоту Ирининого выбора. Вот кто, единственный, заставлял ее бодрствовать. А Володя никогда ни капельки Ирины не мог тронуть. Он замкнулся в тихой обиженности, и это состояние всегда возобновляющегося ожидания и отказа прошло через фронтовые и прочие опасности и его теперешний житейский успех в Париже.

Володя докладывает нам планы статей для немецких и французских журналов. Он пишет о русских книгах – приятно, терпимо, и в каждой статье малозаметно проходит что-нибудь основное и верное. Но Иреночка, которая знает книги больше, чем людей, не слушает. Володя – в свои тридцать пять лет – сбивается, мелко льстит ее вкусам, совсем уже проглатывает «идею», и Иреночка морщится с неприязнью. Володя единственный человек, с которым она почти груба – вспоминаю его же слова: «Вечный глупый закон неравенства отношений».

В десять часов, каждый вечер происходит следующее. У Володи нет сил переносить Иринину враждебность. Он с одинаковой всегда неловкостью обращается к мама:

– Графиня, вы не отпустите девочек со мною на прогулку?

Иреночка не пойдет. К ней это относится из вежливости и все-таки с долей надежды. Мама привыкла к Володе, но не любит: он, по ее представлению, не на своей почве и вообще нетвердый. Мама разрешает. У Иреночки делается доброжелательное лицо и извиняющийся, огорченный голос.

– Я, правда, устала, Володя. Вы не стесняйтесь меня.

Мы выходим вдвоем, шагаем, где и как попало, садимся в кафе, пьем вино. Я рада, что у Володи выигрышная внешность, что он все-таки элегантен и может, не задумываясь, платить и в скромном месте заказывает самое дорогое.