Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том II

Я не предвидел, что эта чужая, себя навязавшая женщина – после такого начала – захватит, исковеркает волю, будет долго мучить. Бывает полоса – длинный скучный день, вечером какая-нибудь заботливость. Привыкаешь ждать, сперва с досадой, что надоело, что рад бы избавиться. Потом легко получаемое сочувствие, искусная соблазнительность избалуют, и случайный перерыв поразит, докажет, как невыносимо снова впасть в одиночество.

В том, что дается и отнимается, незаметно опасная сила, одинаковая для больших и маленьких. Стоит ей подчиниться – и уже никак не вырваться. Нас подстерегает чужое желание, если оно густое и настойчивое, намеренная или нечаянная игра. Чаще всего мы сами создаем привычку и ее лишение.

Вот и я, по беспечности, по лени, из вежливости, сам окружил себя одним, исключил остальное. Разыгралось до смешного просто.

Но чувство получилось, как после самоуговаривания, как из необходимости – с трещинкой. Эта трещинка искусственности сказалась особенно на плохом.

Его и было больше, всё, что бывает, – страх, потом очевидность охлаждения, соперничества, потери. Но я не мог до конца горевать, не имел права себя распустить на отчаяние именно из-за смутного ощущения, что не то. Выходило достойнее, как всегда, если напрягаешься и себя пересиливаешь, но тяжелее – ни смысла, ни опоры.

Мне так приятно Вам писать правду, что не могу скрывать: всё это происходит теперь. У меня самое унизительное для мужчины время – выпрашиваю встречи и объяснения и ничего не могу объяснить: неблагожелательность мертвит, спутывает самые убедительные, столько раз себе повторенные слова. Я всё знаю – и что не должен видеть, и когда следует уходить, и как позорно стараться дотронуться, вызывая одну брезгливость, и как стыдно напоказ удерживаться от слез. Ей, самодурной, до суровости сильной и нисколько не чувствительной женщине, ясной европеянке, мешает, давно уже не льстит, моя пресная покорность. Она так далеко ушла, что и ревности не вызвать. И все-таки злорадствую: у нее уверенность, что я ее любил, люблю, что она единственная. Между тем она заместительница, Вам же, кажется, стоит присниться, чтобы с корнем, навсегда, без единого воспоминания, ее вырвать. Появись мы с Вами рядышком, ее ударит: вот настоящее, несомненное, жаль…

Вам смешно – детские мечты, маленькая любовная перед собой месть, письмо разгадано. Не буду Вас убеждать, не ради того пишу. Но так ясно иное, я так уверен, что и Вы поймете. Со всей прямотой говорю: да, есть и попытка мстить и детское воображение. Может быть, от них – поверхностный толчок. А дальше и вглубь упрямое, единственное желание немедленно, сейчас же до Вас добраться, и эта безнадежность сильнее того – о ней отчаяния. Правда, не забываю злорадствовать, что эта безнадежность сильнее, но в нас столько сочетается и одно так не умаляет другого.

Я часто думаю о людях дела. Они не боятся унизительных повторных просьб, они через скучные препятствия видят результат. Почему же у меня в самом важном нет выдержки добиваться – идти напролом или хитрить.

Вот и теперь вы около меня, с вашей помощью снова освобождаюсь от большой боли, становлюсь на какое-то грустное и мудрое свое место. С собой справиться хватает воли, и все-таки не переброшу ее на внешнее, не постараюсь Вас увидать, построить ту нашу неравную правильную идиллию.

Вам было суждено звать издалека, разрушая привлекательность простого уюта. Во мне ослабела потребность того, что из-за Вас кажется половинным и некрасивым счастьем. Но самый жар молитвенных порываний, непримененной доброты, сохранен и скажется. Пока темные поиски, глухая работа, только возможность новой замены, в которой – знаю – мое призвание.

Я устал и как-то особенно неспокоен – может быть, из-за тона письма: честность, не вызванная отношениями, легко их прервет, а я пишу, чтобы они были. Все мы одинаково нуждаемся в чем-то вроде женского благословения и сами не рады, если добьемся его обманом. Видите – напрашиваюсь, чтобы Вы ответили, похвалили за искренность, обнадежили.

1.

У НАС, теперешних людей, нет легкой, обыкновенной, связанной жизни, и прошлое наше расколото: сперва один воздух, потом другой – горше. Пускай старые еще окружены прежним, а у молодых оно вытеснено, забыто – им же спокойнее. Но мы, стареющие и начинающие стареть, мы совместили обе невероятные крайности, часто их сопоставляем и тогда готовы просто улыбнуться тому, до чего они в нас и живы и раздельны. Только это не поражает нас раздвоением и слабостью, скорее придает новую медленную силу – от всего охваченного, от самой возможности прежнее и новое головокружительно-наглядно охватить. И каждый раз, как в трезвые наши дни чудом ворвется что-то из того, счастливого, воздуха – воспоминание, случайно ожившее, или человек, давно не виденный – мы по-тяжелому вдохновеннее и сильнее.

Такая неточная, еле уловленная последовательность иногда нечаянно промелькнет, обрадует – что-то найдено – и вдруг досадно забудется, пока громкий запоминающийся повод к ней опять не приведет, чтобы уже надолго закрепить. Вот эти слова о сопоставлении – боюсь, не довольно ясные – тоже как-то мелькнули, затерялись, и случайный повод, их воскресивший, недавняя встреча, сперва очаровательная, затем горько и странно обернувшаяся. Я собирался к людям, к едва знакомым, и заранее предвидел покорную скуку, которая всегда у меня бывает, если должен следить за разговором, придумывать ответы, занимать – только в минуты разряжения и лени, став зрителем, себя распустив, я любопытен к чужому и новому и чему-то учусь. Но в том случае следовало подтянуться – на всё время и без малейшего отступления.

Меня заставил пойти приятель, склонный в каком угодно кругу «искать человека», преувеличивать и потом непременно делиться своей «находкой». Я чересчур сам чувствителен ко всякому недоверию, спору или насмешке, чтобы еще других расхолаживать и обижать – и вот нехотя подчинился.

Совсем непонятно, откуда взялись у моего приятеля преувеличенные надежды и обещания – я немного знал хозяев, по ним судил о гостях и мог легко предсказать, какой будет тон и разговор: сначала о книгах или картинах (остатки всем надоевшей светскости), потом о единственно нужном – сколько такой-то зарабатывает и почему устроился лучше других. Вероятно, всё так именно и происходило, но я ничего не заметил и забыл о своем решении подтянуться, о предвидении скуки, о времени, поглощенный одним – что близко от меня Нина Павловна Р., петербургская дама. Я помню ее с довоенных балов, с подстроенных мною, будто бы нечаянных, встреч в желто-зеленом дачном поезде, и еще теперь холодею от тогдашней какой-то благословенной недосягаемости. У каждого есть воспоминание, всё по-новому трогающее и столь остро сохраненное, что даже в мертвые дни, даже будучи вызвано искусственно, оно от первого усилия, как заколдованное, оживает. У меня одно из немногих – бальный зал, где мы, неведомые студенты, восхищенно шепчемся в своем глухо-провинциальном углу, а Нина Павловна проходит мимо нас, рассеянно замкнутая, высокая и худая, и трогательно обнажена разрезом платья крепко-округлая нога.