Леонид Ливак - Собрание сочинений. Том II

Еще вечером мы застряли на два часа в небольшом городе Дюрет и догадались пойти в кинематограф. Не помню, в каком другом городе мы просидели полтора часа в пивной и оказались свидетелями скандала, едва не перешедшего в драку. Разгулялись солдаты с местными молодыми людьми из-за женщин, ради которых, на мой взгляд, не стоило бы особенно ссориться. Они сидели у стойки, пили пиво и безучастно смотрели на затевавшийся из-за них скандал – немолодые, накрашенные, в достаточной степени нечистоплотные.

Впрочем, до драки не дошло, и всю ссору и препирательства мгновенно и незаметно потушило чье-то своевременное предупреждение. Вообще создавалось впечатление, что порядки в занятых областях строгие, и оккупация – по крайней мере, тогда – чувствовалась на каждом шагу. На вокзалах, на улицах расхаживали патрули, солдаты и офицеры, несмотря на позднее время, всюду встречались без числа. Мы двинулись дальше, и опять началась тряска в дачных поездах и скучные ночные пересадки, с бесконечным ожиданием на каких-то захолустных станциях.

Разбитые, мы приехали утром в Трир и, узнав, что у нас еще свободных несколько часов, не стали осматривать достопримечательности исторического города, а взяли комнату в гостинице с латинским замысловато-поэтическим названием, легли спать и крепко заснули.

Немного подбодрившись, мы отправились в путь и благополучно перебрались через французскую границу. При нашем уже ясно обозначившемся невезении, обстоятельства так сложились, что нам пришлось чуть ли не до вечера застрять в маленьком эльзасском городке Тионвиль, где уже должны были попасть в парижский поезд.

Мы обошли город вдоль и поперек и себя уговаривали, что наконец-то находимся в «прекрасной Франции», что здесь всё иное, необыкновенное и волнующее. Но город был провинциальный, грязный, размытый дождями. Единственное, что запомнилось, – сравнительно многоводная темная река и на низком берегу, недалеко от моста, мраморная, если не ошибаюсь, доска, с трогательной надписью «Ла Мозель», как будто «Ла Мозель» нуждалась в вывеске или в том, чтобы быть представленной.

Еще запомнился здоровый, вкусный обед в загородном домике, по-видимому, являвшемся «харчевней» или по-французски «оберж».

Обед при нас же сварила добродушная толстая хозяйка и немного сердилась, что мы угощаем и без того откормленного огромного кота. Привел нас в эту «оберж» молодой француз, к которому мы обратились на улице и который решительно заявил, что все остальные рестораны в городе принадлежат «бошам».

Вспоминаю, как за последние годы буквально на глазах исчезло это презрительное слово «бош», оставшееся после войны в Европе, но во всяком случае, можно сказать, что отношение французов к немцам в корне переменилось и что к некоторым бывшим союзникам они относятся гораздо хуже.

В истории каждой литературы бывают периоды, когда один писатель, одно произведение резко возвышаются над остальными. Трудно судить о современности, но мне кажется, что в теперешней русской литературе неплохой уровень, а блистательных исключений нет. Имею в виду не средний уровень литературной грамотности, а тех нескольких, каждому известных эмигрантских и советских писателей, которые по заслугам признаны и критикой и публикой.

Но для меня выбрать, выделить кого-либо из них, дело нелегкое и, быть может, несправедливое. Если же говорить о людях, выступивших в последние годы и себе имени еще не сделавших, то среди них замечательным явлением мне представляется Шаршун.

Помещенные в «Числах» отрывки из его романов «Долголиков» и «Путь правый», на мой взгляд, просто поражают силой голоса, каким-то мученическим напряжением, от которого мы давно отвыкли. К сожалению, эти романы полностью нигде не напечатаны. Предвижу упреки в литературном снобизме, но верю также, что найду единомышленников.

Что сказать о личности и о стиле Ленина? Через весь автоматизм, через всю одержимость условными формулами и верованиями пробивается какая-то человеческая, необыкновенно грубая сила и страсть, какое-то практически-хитрое и однако не лишенное своеобразного вдохновения упорство. Его пафос – путь к добру, как он понимает добро, через любое зло – пафос фанатиков, инквизиторов, иезуитов. И лишний раз поражают эти, свойственные фанатикам огромнейшего полета и мелким маньякам, расчетливость, гибкость, чутье, неизменно им помогающие в достижении намеченной цели.

Деятельность Ленина часто сравнивают с деятельностью Петра Великого. На мой взгляд, эти люди на редкость друг другу противоположны. Петр собственными глазами видел ту европейскую жизнь, которая ему казалась лучше и выше русской и которую он хотел в России ввести. Он олицетворение национальной и личной скромности, «первый западник», явный предшественник Пушкина и Чаадаева. Ленин пытался изменить, перевернуть весь русский быт по выдуманным книжным теориям, чужим и своим, и верил, будто Россия укажет миру новые пути и по ней мир перестроится. Большей национальной и личной самонадеянности представить себе нельзя.

Вопрос о личности и обществе поставлен сейчас самой жизнью с небывалой остротой. Не будет преувеличением сказать, что от того или иного разрешения его зависит будущее европейской культуры.

Эмиграция в борьбе с советской идеологией отстаивает свое толкование этого вопроса. Но по традиции стоя «за личность» и за ее незыблемые, верховные права, она, кажется, не всегда отдает себе отчет, какие существуют основания для этого взгляда… Эмоции нередко играют ту роль, которая принадлежит исключительно разуму. Особенно относится это к нашей молодежи всех направлений и толков.

Редакция «Встреч» нашла интересным обратиться к четырем даровитым молодым эмигрантским писателям с просьбой высказаться по данному вопросу. Она принимает ответственность лишь за свидетельство или показательную ценность присланных ответов, а никак не за самые взгляды и их развитие.

Анкета будет продолжена в следующих номерах «Встреч».

Ред.

Какая странная судьба выпала людям нашего времени – с удивлением видеть, как в одном государстве за другим разрушается строй, оберегающий личность и свободу, уступая место режиму диктаторов и рабов. Самое удивительное, что эти революции производятся и поддерживаются самими народами, как будто им опротивела свобода и страстно хочется быть порабощенными. Те из нас, кто еще сохранили необходимое душевное равновесие, кто не растерялись, не проклинают, не слишком радуются, у тех невольно появился огромный, своеобразный «революционный опыт». Он помогает отчетливо разобраться не только в смысле теперешних переворотов, но и множества прежних, столь заманчиво изображенных слишком абстрактными, «кабинетными» учеными.