Георгий Черчесов - Испытание

— Ив свое удовольствие жил, и много интересного было, и ценю то, что удалось увидеть за долгие годы… Но еще один день жизни! Целый день?! Дышать, видеть небо, слушать шум речки, любоваться горами…

Сослан пораженно смотрел на старца, говорившего о близкой смерти с таким спокойствием и откровенностью. Нет, в его голосе не было страха смерти. Он говорил не о ней, а о жизни, ее торжестве…

— Мне, с высоты моего возраста, кое-что видно, чего ваши глаза не разглядят, — продолжил Дзамболат и усмехнулся: — Хотя я в школу и в университет не ходил. Зато на своей шкуре прочувствовал, какой была жизнь и какой стала. Присматриваюсь я к вам, молодым, и вижу: много дней теряете. Будто миллион их вам отмерен. У меня в ваши годы всегда времени не хватало: и то надо было успеть сделать, и другое, и третье… А разве сейчас мало дел?..

Верно, — ахнул Майрам. Ох, и проницательны старые глаза Дзамболата! Легко мы живем, щедро разбрасываемся своими днями и годами. А ведь впереди у каждого маячит тот момент, когда вдруг выяснится, что нужен, крайне необходим еще один единственный день жизни, чтоб сполна насладиться миром, всем тем, что так богато дает нам природа, чего мы в буднях и мелких заботах не замечаем, мимо чего проходим до самого последнего мгновенья, когда вдруг тебя озаряет главная истина, что не хлопоты, не чины, не должности, не застолье и слова — и чем мы еще там засоряем дни своей жизни? — важны и необходимы, а отрада оттого, что ты дышишь, радуешься солнцу, небу, дождю, пению птиц… Счастье то, что ты ЖИВЕШЬ и ЧЕМ ЖИВЕШЬ! Жаль, что человек поздно познает эту истину, тогда, когда самый главный день жизни ему уже никто не в состоянии дать…

Майрам вспомнил сочинение, которое Илья читал таксистам на привокзальной площади. Прав Илья: не задумываются люди, зачем родились, для какой великой цели. Мир па самом деле тесен. Майрам отчетливо представил себе, как люди тысячами невидимых нитей связаны друг с другом, живя в отдаленных местах, несхожие обычаями, языком, характером, устремлениями. Каждый из них связан с людским океаном. Назови два отдаленных народа — и отыщутся нити, связывающие их, несмотря на тысячемильные расстояния. Майрам почувствовал себя конструктором, который воочию ощущает действие будущей, только еще разрабатываемой на ватмане машины. Так диспетчер аэропорта держит в своей голове нити всех прибывающих и отбывающих самолетов, лавируя ими, чтобы избежать столкновения двух воздушных лайнеров. Так тренер футбольной команды мысленно видит каждый ход своих игроков, неумолимо ведущий к взятию ворот соперника. Зная о существовании этой густой сети людских связей, разве можно жить по-прежнему? Нет, никак нельзя!..

Точно догадавшись, о чем думает правнук, старый Дзамболат втянул в себя воздух из трубки, выпустил дым и сказал, ткнув мундштуком в грудь Майрама:

— Если человек родится, — то для чего-то же! Все мы причаливаем к этому миру одинаково: неистово голося о свершившемся чуде и заранее рыдая по надеждам и чаяниям, которым не сбыться, звонко радуясь солнцу и надрывно горланя в предчувствии страданий, наперед уготованных судьбой. Прибываем к живым одинаково, а покидаем их — каждый на свой манер… Тебе, Майрам, было два годика, когда случилось это, ты не можешь помнить…

Мурат приехал за полночь в Хохкау. Предчувствие одолевало его. Приехал, чтоб обнять отца, взглянуть на аул, увидеть восход солнца в горах. Здесь, на нихасе и пробыл всю ночь в ожидании зари. Здесь ему и стало плохо. И я, и Хамат, и Иналык, и Дахцыко находились возле него. Он умер, как настоящий мужчина, ушел, как и прожил жизнь: с думой о других, пожелав каждому из нас многих лет жизни… Больно мне было, очень больно. Подумать только: ведь я сыновей своих пережил! Плохо, плохо, когда дети умирают, а отцы живут… Несправедливо это по отношению и к ним, и к нам…

Сообщили начальству. Правительство республики специально собралось, чтоб обсудить, где хоронить Мурата. Решили — в столице республики, на видном месте — на Тбилисском шоссе. Я не возражал. Раз сын заслужил такие почести, пусть хоронят в городе, и там его навещать стану. А пока он лежал в доме, который сам же вместе со своими братьями строил. Отовсюду — из близких и дальних мест приезжали люди. Ни отдаленность Хохкау, ни сложность и опасность дороги не останавливали их. Каждый считал своим долгом почтить память героя…

Случилось так, что в день смерти Мурата из Закавказья через перевал направлялся в долину незнакомец. Нагрянул он в Хохкау не ко времени. Увидев крышку гроба, застывшую у настежь распахнутых ворот дома, он почтительно приблизился к горцам и, выразив соболезнование, с неожиданной доверительностью спросил:

— По покойнику плачут только в этом доме или во всем ауле?

Вздрогнула, вздыбилась гневом ошеломленная толпа. Точно каждый воспринял откровенно обнаженную мысль незнакомца как пощечину покойнику, а значит и им, поспешившим к его изголовью. Голос невесть откуда взявшегося человека еще дребезжал в горной теснине ущелья, выискивая расщелины, чтоб вырваться наружу, а уж Хамат, намертво сжав рукоятку кинжала, зло, натужно, едва сдерживаясь, чтоб не нарушить покой почившего земляка, прошептал:

— Где ты видел, чужак, чтоб горе семьи замыкалось только под крышей своего дома? Как может аул не разделить траур с родными покойного?!

Встрепенулась, возмущенно загудела толпа. И тогда я взметнул руки ввысь и закричал:

— Э-эй, погодите! И ты умолкни, Хамат, прошу тебя. Что вам не понравилось в словах пришельца? — кивнул я на растерянно моргавшего невинными глазами чужака. — Разве каждый из нас, стоя возле покойника, не задает сам себе этого же вопроса? Гость спросил: как жил почивший — для людей или толь ко для себя? Унесла ли смерть вместе с телом и имя его, или останется на земле память о добрых делах умершего? Тяжкий спрос, и отвечать на него не мертвому, а нам, живым! Это там, в земле, каждый лежит сам по себе, в одиночку. А на этом свете все мы в одной цепи, и если где-то оборвется она — страдает вся череда. И жалок тот, чей последний путь к этому вечному уединению малолюден…

Так я сказал и обратился к пришлому:

— Ты желаешь узнать, как жил почивший? Спроси у народа…

Люди только начали рассказывать о жизни Мурата, не называя его имени, как вдруг незнакомец ахнул и закричал:

— Неужто наш Мурат умер?! Наш Гагаев? — и навзрыд зарыдал…

Старый Дзамболат помолчал, заново переживая смерть сына, а затем признался:

— На старости лет я стал терять веру в вас. Боялся я, вдруг среди Гагаевых больше не будет такого, как Мурат, что всего себя отдавал людям. Присматривался я к каждому из вас, прикидывал… И вот сегодня я вновь приобрел ее, свою веру. И по мог мне в этом ты, Сослан. Не зря ты мой любимчик. Потому что нос у тебя, как у Мурата? Не-ет, не внешностью похож ты на него да на Зарему похищенную… Похож на них характером, волей, душой… Так же не о себе твои мысли — о людях… Сравнивая, какие были мои земляки и какие стали, я думал: черкески на костюмы сменили, коня — на «Жигули», а в душе ничего не изменилось, — как и раньше, каждый лелеет свою мечту, ей служит… А сегодня понял: у вас своя дорожка, на которой не о себе думают, о добре всем людям. Я не всегда знал, ради чего живу, а вот вы знаете… Иэх! — вновь вырвался вздох у Дзамболата. — Надо было туда, на телесъемки взять с собой всех, кто собрался в ауле! И больше никаких моих слов не понадобилось бы…