Георгий Черчесов - Испытание

Они пришли, чтобы нарком рассудил их, но слушать его не слушали, бросая друг другу оскорбления и угрозы. И это продолжалось до тех пор, пока доведенный до гнева Мурат не выхватил кинжал и не пригрозил, что отрежет язык тому, кто вымолвит хоть слово. Все умолкли, но ссора продолжалась: теперь сыновья молча показывали кулаки, а отец водил от одного лица к другому фигурку из трех пальцев, что в просторечье именуется шишом.

Суд Мурата был краток. Виноват отец? Конечно! Должен он нести страдания? Конечно! Является он им отцом? Не станешь отрицать, — все они ликом похожи на старика. Должны дети заботиться о родителях? Должны, какими бы те ни оказались. И нарком нашел парадоксальный выход. Раз они не желают обменять дом — пусть отец живет поочередно то в одной комнате, то в другой, то в третьей… Таким образом, с одной стороны, каждый из них отдаст долг свой родителю, а с другой стороны, и отец понесет известное наказание… «Какое же наказание?» — закричал самый нетерпеливый из них — младший сын. «Как какое? — удивился Мурат. — Это же подумать: каждый день брать в руки свою постель и кочевать в соседнюю комнату, где тебя так же не ждут, где тебя так же проклинают… Легко разве?» — Так решил нарком, и сыновья, и отец ушли притихшие, задумчивые и смирившиеся: они поняли, что от отца так просто не отмахнешься, родитель же еще раз почувствовал совершенную им низость. «Пройдет год-два, и простят они его, примут в семью… — сказал Мурат Глаше и неожиданно добавил: — А жаль!»

С одними посетителями Мурат был резок, с другими — мягок, одним искренне желал помочь, с другими и разговаривать не хотел. И отношение к каждому определял через минуту-другую после начала беседы.

Сложно ли работать с Муратом? И воевать было сложно, и служить нелегко. Это потому, что он и в мирной жизни действовал как на войне. Не терпел расхлябанности, лени, болтливости, вранья, желания увильнуть от решения вопроса… Опаздывавшим на работу он говорил: «Тот, кто на фронте вовремя не придет на указанную позицию, подводит не себя, а других, тех, кто понадеялся на его четкость действий и кто не ожидал удара с того фланга, где должен был находиться сосед, который оказался нерадив, оголил фланг, и из-за этого погибли невинные люди… Ты опаздываешь — значит, твою работу должен сделать кто-то другой. Это предательство!» И он диктовал Глаше приказ со строгим выговором разгильдяю. Причин опоздания он не спрашивал. Напутавшему в делах нарком также умудрялся привести пример из военной жизни, где путанник — первый союзник поражения, помощник врагам. Он и ее, Глашу, ругал за каждую промашку и за то, что ему казалось ее промашкой. А ведь он сам пригласил ее в Осетию…

Она узнала своего бывшего командира по усам, барашковой шапке, черкеске, огромному кинжалу и… очкам. Он сидел в первом ряду президиума и, близоруко щурясь, сквозь невзрачные очки всматривался в зал. Сердце у Глаши болезненно сжалось. «Он! Он! Конечно, он!» — убеждала она себя и не верила до тех пор, пока председательствующий не назвал имя и фамилию Мурата Гагаева.

В перерыве между торжественной частью и концертом Глаша поспешила в фойе, куда двинулись и члены президиума, и столкнулась с Муратом в проходе, ахнула, увидев, как постарел ее командир. Они крепко обнялись, ничуть не стесняясь озорных взглядов. Во время концерта сидели рядом. Он держал ее за руку, позабыв о Хаджумаре, изумленном таким несвойственным горцам поведением дяди. Волнуясь, Глаша поглядывала на своего бывшего командира. Он был нежен, как брат, он точно позабыл тот давний случай, когда она раскрыла ему душу… Мурат по ее латаной-перелатаной кофточке и юбке определил, что живется ей нелегко, и, прощаясь, пригласил в Осетию.

Месяц Глаша не решалась покинуть Ленинград. Но как-то в один день собралась и отправилась на Кавказ. И вот Глаша служит секретарем-машинисткой у своего бывшего командира, который выхлопотал ей комнату неподалеку отсюда, на проспекте.

Нарком не дает покоя всему аппарату, стремясь исполнить все дела, что практически немыслимо, устроить судьбы всех людей, десятками на день обращающихся к Гагаеву с такими просьбами — по жилью, трудоустройству, направлениям на учебу, — что впору новый Владикавказ выстроить с десятками заводов и фабрик, с институтами и техникумами, с сотнями жилых многоквартирных домов. Но как сотрудникам обижаться на наркома за требовательность и суровость, если все видят: он не щадит прежде всего себя. В аппарате, посмеиваясь, рассказывают про странный приказ, продиктованный наркомом две недели назад.

Тот день начался необычно. Было уже восемь часов утра, а нарком все еще не появлялся. И домашний телефон не отвечал. Случилось что? Глаша разволновалась. Стала успокаивать себя мыслью: произойди что, в первую очередь в наркомат сообщили бы. Но где тогда Мурат Дзамболатович? И что делать руководителям, вызванным на совещание? Вон их сколько набилось в приемной… В половине девятого Глаша решилась отпустить людей…

Через час резко распахнулась дверь, и на пороге застыл Мурат. Гневный. Рука до боли сжимала рукоять кинжала. Нарком провел взглядом по приемной. Глаша растерянно поднялась с места:

— Я не знала, где были вы, и…

— Где был я?! — он яростно хмыкнул и резко дернул дверь кабинета; сев за стол, обхватил голову обеими руками, застонал.

— Что случилось, Мурат Дзамболатович? — испугалась Глаша. — Что?!

Он глянул на нее, и она увидела в его глазах великую скорбь.

— Случилось! — выдохнул он дрожащим голосом. — Я… проспал!

— Что? — не поняла она сразу.

— Проспал! — зарычал он. — Проспал!

— Бывает, — облегченно вздохнула Глаша.

Точно пружина подбросила наркома. Он протестующе закричал:

— Не должно бывать! — и приказал ей: — Садись! Пиши «Приказ по наркомату»… Дальше число, месяц, год, город, как. положено. Теперь так: «За серьезное нарушение дисциплины: наркому Гагаеву Мурату Дзамболатовичу объявить строгий выговор. Предупреждаю…» Почему не пишешь?

— Да не бывает так, — развела руками Глаша. — Сам себе: выговор?..

— Другим давал выговоры, — себе почему не должен? Проспал — получай свое! И не спорь, Глаша! Иди отпечатай! Да поскорее!..

Прочитав приказ, Татари округлившимися глазами уставился на Глашу.

— Этот приказ нельзя обнародовать. Не дай бог кто-нибудь узнает — засмеют нашего наркома.

Татари был бы не Татари, если бы в ответ на возражения наркома не нашел убедительный довод:

— Почему вы решили, что вам нужно дать строгий выговор? Может быть, вас следует освободить. Меру наказания устанавливает начальство.

И что вы думаете? Нарком пошел к начальству… выпрашивать наказание. Амзор Чеджиев тоже не сумел успокоить Мурата. Когда приказ — без расшифровки, за что наказан нарком, — все-таки был подписан, Гагаев положил руку на плечо Амзора: