Георгий Черчесов - Испытание

— Наверно, до развилки на попутной добралась, а оттуда пешком, — невпопад ответил Татаркан.

Горцы умолкли, дожидаясь, когда незнакомка приблизится к ним. Женщина еще издали заметила, что мужчины на нихасе следят за нею. Ее охватило волнение. Поравнявшись с нихасом, она остановилась:

— Добрый день вам, старшие!

— И тебе желаем того же! — сказал Хамат и горделиво поглядел на горцев, обрадовавшись, что военная женщина оказалась осетинкой. — Милости просим в наш аул.

— Спасибо, Хамат, — поблагодарила она и, собравшись идти дальше, тряхнула вещмешком, поправляя его на спине.

Солнце било в глаза старцам, им никак не удавалось разглядеть черты ее лица, и они молча переглянулись, пожав плечами в знак того, что не узнают женщину-офицера.

— Вопрос есть к тебе, уважаемая гостья, — остановил ее Хамат.

— Только не расспрашивай меня, почтенный, — попросила она с горечью. — Я ваше сердце не порадую. Горе несу с собой, тяжкое горе…

— Да это же дочь Дахцыко! — воскликнул Дзамболат. — Та, что в ученые вышла!

— Похищенная! — ахнули горцы.

— Ты — Зарема, — всмотревшись в ее лицо, убедился Хамат.

— Тень моя, Хамат, тень, — опустила голову Зарема.

Хамат поспешно поднялся. Следом вскочили остальные. Сделав шаг к гостье, они остановились, вытянув руки по швам, молча уставились взглядом в землю, выражая по обычаю соболезнование.

— Знаем: большое горе постигло тебя, — сказал печально Хамат. — Тотырбек поведал нам о гибели твоих мужа и сына.

Мир праху их.

— Пойду я, Хамат, — тихо произнесла Зарема. — Мать хочу поскорее повидать.

— Она прошла на край аула, в дом нашего Заурбека, — Иналык оглянулся. — Эй, кто помоложе! Сбегайте, предупредите Дунетхан.

— Спасибо, Иналык, — поблагодарила Зарема и пошла… Старики молча смотрели ей вслед.

— Это она правильно сделала, что в Осетию возвратилась, — промолвил Мурат. — На родине и раны быстрее залатают.

— Такая рана вечно кровоточит, — задумчиво сказал Дзамболат.

— Зарубцуется, — высказал надежду Иналык.

— Но не заживет, — покачал головой Хамат.

У камня, что по-прежнему красовался на берегу речки, Зарема остановилась; жадно окинула взглядом окрестность, точно обняла ее. Здравствуй, камень! Здравствуй, аул! Соскучилась я по вас. Всю войну мечтала об этой минуте. Но не такой я видела нашу встречу, аул, не такой… Рядом со мной должны были стоять Тамурик и Василий. Просил меня муж об этом. Обещала. Да все времени не было. Не сдержала слово! Прости меня, аул! Теперь им больше не видеть тебя… Она с новой силой впитывала в себя боль утраты, ужас потери… И слезы у нее на глазах, и голос дрожит, и руки лихорадит, и плачет она, и жадно втягивает в себя крепкий воздух гор. Прошлое возникает перед нею так отчетливо, что она узнает и деревцо, и камень, что были «свидетеля м» отчаянной скачки, разделившей ее жизнь на две неравные части: на детскую беззаботность и смех и на зыбкую стезю счастья и плач. Вот здесь и произошло то превращение юного существа, ждущего от будущего радостей, в человека, понявшего, что жизнь — не только приобретения, но и жестокие утраты. Здесь, за этой высокой вершиной, путь к которой лежит по серпантину дороги, что то скрывается за горой, то вновь выплывает на ее поверхность, но уже десятком метров выше выплывает, чтоб опять скрыться и вновь появиться очередным витком выше, — вон там, за скалой притаилась пещера, которая и стала свидетельницей ее короткого и зыбкого счастья и тяжелых невзгод, ее отчаяния и возмужания… Как давно то было и как недавно! Для большинства аульчан это далекое прошлое, ИСТОРИЯ, ибо все, что случилось до рождения их, кажется им таким древним, что следы впору искать в архивах и учебниках. А для нее, Заремы, застывшей на краю обрыва, — это страница жизни, все еще переживаемая, все еще кровоточащая. И пусть молодежь не изумляется ее слезам и женской слабости. Доживут до ее лет, еще неизвестно, сумеет ли кто сдержать слезы при встрече со своим детством…

В таком состоянии Тотырбек и застал ее. Опираясь на костыль, он так спешил, что спотыкался на каждом шагу. Он впервые видел ее в кителе, в защитного цвета юбке, в тяжелых сапогах; пилотку она сорвала с седой головы и мяла в нервных руках.

— Приехала?! — выдохнул он. Они замерли. Два пожилых человека. Две исстрадавшиеся Души. Она хрупкая, худенькая. Он жилистый, сутуловатый. Тотырбеку показалось, что в ее глазах сверкнула молния, но тут же потухла, гнев уступил покорности, и Зарема печально произнесла:

— Здравствуй, Тотырбек.

— Здравствуй, Зарема, — в тон ей вымолвил он.

Время остановилось. В мире для них ничего сейчас не существовало. Только они, их годы, их прошлое, их боль… Тотырбек внутренне содрогнулся, увидев, что натворила война и время с его милым и любимым по-прежнему человеком. Жестоко ругнув себя за эти недостойные мысли, он отбросил костыль и вытянул вдоль туловища руки:

— Я вместе с тобой скорблю по Тамурику. Ты знаешь: я его считал за сына.

— Молчи! — закричала Зарема и заморгала, отгоняя слезы; поняв, что обидела его, мягко сказала: — Молчи, Тотырбек, не говори о нем. Я больше не могу. У меня самой в голове мысли только о нем. Я не выдержу!!! — она тряхнула седыми волосами, отгоняя от себя страшные воспоминания. — Прошу тебя, Тотырбек, расскажи о чем-нибудь другом. О себе. Как воевал? Где был ранен?

— Долго рассказывать, где воевал, — у него на душе стала муторно, но он пересилил себя. — Как все, так и я. Себя не щадил. Дрался, как учил Кирилл: и штыком и прикладом…

— Так и остался одиноким, — сказала она, глядя, как ему показалось, на него с жалостью.

— Люди думают, что один, — он положил тяжелую ладонь себе на грудь. — А у меня здесь еще один человек живет. Уже почти сорок лет, — и после паузы признался: — Представить себе не можешь, Зарема, как рад тебя видеть…

— Не надо, Тотырбек, не надо об этом, — попросила она и поспешно, боясь, что не выдержит, прошептала: — Грустно мне, что сделала тебя несчастным. Прости…

Он благодарно вздохнул, притронулся рукой к ее кисти:

— Ты не сделала меня несчастным, Зарема.

Они были светлы и честны в своих помыслах, они как бы подводили итог жизни. И были полны желания смягчить тягостные воспоминания, пощадить чувства друг друга. Знал бы он, какой силы удар внезапно обрушился на эту хрупкую женщину, которая потеряла сына, поразился бы, как велик ее дух, если она не исходила криком отчаяния… О чем думала она, закрыв глаза? О поездке ли, что обернулась к ней неожиданной стороной? Почему ей казалось, что два события: гибель Тамурика и эта странная встреча в отеле, — одно целое? Почему они в ее воображении слились? Мысль упорно ворочала час за часом ее пребывания по ту сторону Атлантики и беспрестанно сверлила мозг, убеждая, что события, случившиеся с ней, — звенья одной цепи и их нельзя рассматривать каждый в отдельности… Сердце ее лихорадило.