Георгий Черчесов - Отзвук

Все было так же, как и в предыдущие дни. Только утро получилось иным…

Мы стайкой сбежали к реке, умылись, весело брызгаясь друг в друга. Лишь Валентин Петрович медлил спуститься по крутой тропинке.

— Дядя Валентин, скорее! Мы ждем вас! — кричали мы.

Он в ответ лишь слабо улыбался.

Когда я, вытираясь полотенцем, взбежал на поляну, он жестом подозвал меня. Валентин Петрович сидел, прислонившись спиной к шершавому стволу дерева. Перед ним на траве лежала карта. Он пальцем ткнул в нее.

— Посмотри, мы находимся вот здесь.

— Ну, — едва взглянул я на карту.

Он нахмурился.

— Я тебе хочу поручить серьезное дело, — сказал он сердито, — а ты… Не проснулся еще, что ли?

Я присел на корточки. Он провел пальцем вдоль линии реки:

— Вот как надо идти в Хохкау. Вот до этого места вдоль Ардона. А здесь повернете налево.

— Налево? — удивился я. — Мы сюда шли вот так.

— А туда пойдете так! — нетерпеливо заявил Валентин Петрович. — Так и только так! Ясно?

— Ясно, — вытаращил я глаза. — А вы?

— Обо мне разговор потом, — оборвал он меня и вновь повел пальцем по карте: — Итак, вы сворачиваете… — он выжидающе смотрел на меня.

— Налево, — подсказал я, и он довольно кивнул:

— Вот именно. Затем двигаетесь к Унальскому мосту…

— Но это же крюк! — вырвалось у меня.

— Крюк, — согласился он и объяснил: — Зато вам не придется перебираться по висячему мосту. А этот — транспортный, — широкий, с него не сорвешься.

Я молча смотрел на него, ожидая, когда он объяснит, почему не возвращается с нами. Он посмотрел вдаль, попросил меня:

— Покажи на местности, как вы будете двигаться.

Я повел рукой вдоль реки, затем резко свернул влево.

— Верно, — похвалил он меня. — Ты ведь не станешь нарушать мой приказ, правда? Не пойдешь через висячий мост?

— Сделаю все, как вы сказали, — пообещал я.

Он успокоился, но все-таки, показав рукой на ближайшую к нам скалу, предупредил:

— Я взберусь туда, с нее можно проследить весь ваш путь. И если ты осмелишься нарушить мой приказ, я с тебя спрошу. Он вдруг весь обмяк, прикрыл глаза, и я увидел, как он обессилел. И пальцы у него тряслись — мелко-мелко.

— Вам плохо, дядя Валентин? — испугался я.

Он вздрогнул, выпрямился, открыл глаза.

— С чего ты взял? — и деловито добавил: — Командуй ребятам на завтрак, поскорее ешьте, и в путь. Рюкзаки здесь оставите. — Он говорил тяжело, с трудом. — Я их покараулю… Пока прибудет за ними машина из колхоза.

— Машина приедет? — не понял я.

Он вспомнил, что не сказал мне главного, и поморщился:

— Ты скажешь в колхозе, чтоб прислали машину за рюкзаками. И за мной… — промолвил он и опять посмотрел на меня: — Не напутаешь?

— Я останусь с вами… — начал было я, но он резко прервал меня:

— Делай, что я тебе велел. Ты меня понял?

Я молча мял в руках полотенце. Он тихо, словно извиняясь, добавил:

— У меня, Олежка, надежда только на тебя. Ты должен всех привести домой, я очень на тебя надеюсь. Ребятам ни слова. Иди, Олежек, пусть скорее завтракают. Потом, когда соберетесь в путь, подойдешь ко мне. Если я задремлю — разбудишь… Ясно?

Я бойко командовал, а сам испуганно оглядывался на Валентина Петровича. Он по-прежнему сидел в той же позе и, казалось, изучал карту. Ребятам, удивленным тем, что он не идет завтракать вместе с нами, я соврал (и откуда только хитрость взялась?):

— Он хочет дать нам задание и посмотреть, как мы справимся.

После завтрака все выстроились и, обрадованные, что отправляемся в путь налегке, готовы были немедленно приступить к выполнению самостоятельного задания. Я подошел к Валентину Петровичу. Он не дремал, встретил меня ясным взглядом карих глаз.

— Я обманул тебя, — сказал он. — Прости.

— Обманули? — пролепетал я.

— Мне не удастся с тобой махнуть через хребет, — пояснил он. — Но ты это сделаешь сам… И вообще ты не отказывайся от своей мечты — дороги. — Он повернул голову в сторону расшумевшегося строя ребят: — Я сейчас поднимусь, а ты проведешь их вон мимо того камня. Не приближаясь ко мне.

— Вы не волнуйтесь, мы быстро доберемся до Хохкау, и тотчас же машина с врачом выедет сюда. Вам сделают укол — и…

— Добрый ты, Олежка, — улыбнулся он и попытался встать.

Я хотел помочь, но он отстранил меня:

— В путь! Поглядывай назад, чтоб никто не отстал.

Мы бодрым, быстрым шагом пошли мимо камня. Валентин Петрович стоял, облокотившись об ствол дерева и махал нам вслед. Отсюда не было видно, что пальцы его дрожат. Я знал, что вижу его в последний раз. Слезы навернулись на глаза, но тот, кто ведет отряд, не имеет право показывать слабость, — так учил Валентин Петрович, — и я ускорил шаг. Есть вещи, которые нельзя видеть детям. Он знал это, и сделал все, чтобы умереть не на наших глазах…

Мы враз притихли, чувствуя себя крохотными и немощными, потерянно застыли посреди величавого здания. Вокруг глухо роптала потрясенная многотысячная толпа. Со стен и потолка на нас смотрели запомнившиеся со школьных лет властные, покорные, страдающие, умоляющие, благородные лица, и не верилось, что и здание и шедевры созданы человеком в первой половине шестнадцатого века, когда не было ни подъемных кранов, ни электрической энергии. От восторга и необъяснимого страха я почувствовал ком в горле. Если бы мне в тот момент сообщили, что гора Казбек — творение рук человеческих, я не стал бы сходу это отвергать, потому что с пятикилометровой горой запросто могла поспорить в величии Сикстинская капелла. И нашелся же смельчак, задумавший это чудо! Не верилось, что грандиозные картины с грешниками и праведниками написаны Микеланджело без всяких хитрых приспособлений. Поражала размерами и мастерством роспись потолка.

— Каждое утро Микеланджело взбирался по воздвигнутым лесам и писал, писал, писал… — рассказывал гид. — День за днем, месяц за месяцем, год за годом. В полном одиночестве, с постоянно задранной вверх головой. Говорят, после завершения работы он долгое время рассматривал рисунки, высоко подняв их над собой.

— Как он вообще взялся за такое дело? — высказал я мучившую меня мысль. — Это же подумать страшно, расписать потолок и стены таких размеров. Предложи это современным художникам… Закупорить себя в четырех стенах на многие годы! Отказаться от соблазнов сегодняшнего мира — театра, диско, футбола, ресторанов, женщин, кино, фестивалей, телевидения и прочего. Да кто из современников на это пойдет?

Аслан Георгиевич задумчиво произнес:

— Дело, пожалуй, не в отказе от соблазнов мира. И сегодня наверняка найдутся люди, способные ради великого искусства стать аскетами. Но где взять этот дерзновенный дух? Вот что главное. Человек по сути дела бросил вызов самому богу. Будучи верующим. Не захотел усмирить свою фантазию!