Сергей Снегов - Река прокладывает русло

— И он новому стилю поддался, — заметил Кабаков, кивая на телеграмму. — Представляешь, как бы это выглядело года три назад? «За систематическое невыполнение, за развал, за провал, за срыв…» Сергей Николаевич умел орудовать словом, как колуном.

Савчук, весело, по обыкновению усмехаясь, согласился:

— Мне Лесков рассказывал, как Баскаев ему насчет управления промышленностью втолковывал: ни слова, что уже собирались вопросы управления по-новому решать. Сейчас бы он многое по-другому излагал. Трудно ему, конечно, на старости лет переучиваться.

Кабаков сумрачно отозвался:

— А кому легко? Каждый день что-нибудь новое. Вчера у меня дочка читала эти стихи, помнишь? «Задрав штаны, бежать за комсомолом». Я поразился: до чего же верно! Ну, не за комсомолом, комсомольцы тоже всякие бывают, а шире — за временем. Время молодеет, мы стареем — такова ситуация. Эпоха мчится ракетой, а нам остается одно: сломя голову по лужам! Не по годам, конечно, а по сердцу — надо.

Они помолчали. Кабаков снова начал:

— Это твои начинания по автоматизации…

Савчук подтвердил:

— Автоматика, конечно. — Он засмеялся. — Я это давно знал, что шишки на меня посыплются. Кому-нибудь надо начинать!

— Думаешь, назад не возвратишься?

— Это как сказать. Может, отделаюсь, на вид поставят только. А возможно, и новое назначение. Сергей Николаевич провалов с планом не поощряет.

Зазвонил телефон. Кабаков, хмурясь, взял трубку.

— Кто еще не спит? Ты, Тимофей Петрович? Ладно, приезжай — подожду. — Усмехаясь, Кабаков пояснил Савчуку: — Прямо с партийного собрания звонит. Всыпали ему, конечно; я слышал, что кое-что готовится. Теперь будет плакаться в жилетку.

Савчук возразил:

— У Тимофея гвозди из глаз сыплются, а не слезы. Верно тебе говорю: когда разозлится, он взглядом поранить может.

Они еще поговорили и помолчали, потом в кабинет ворвался разъяренный Крутилин. Он грозно взглянул на Кабакова и протянул руку Савчуку.

— Поздравить можно, вызывают за выговором? — сердито спросил он Савчука.

Тот довольно мотнул головой.

— Поздравляй, Тимофей Петрович. И о себе не забывай: скоро и твой черед.

— Ну, это еще бабушкино гаданье, может и соврать старая дура — ей не впервой! — гневно ответил Крутилин, бросая пальто на диван. — Одно скажу: Крутилин не Савчук, он посмеиваться не будет, когда под него мину подведут. Свою контрмину заложу.

— А что, уже к этому идет? — поддразнил его Савчук.

Кабаков прервал их препирательство:

— Что же случилось, Тимофей Петрович?

Крутилин закричал, в бешенстве хлопнув кулаком по столу:

— А то самое — прохвосты задуривают голову неустойчивым людям!

— Ты рассказывай поспокойнее, — посоветовал Кабаков.

Крутилин схватил графин и залпом выпил два стакана воды. Он все же постарался взять себя в руки. Все знают, какие у него отношения с Лесковым, он никогда не скрывал: считает этого человека болтуном и демагогом, хоть до министра дело дойдет, там тоже это повторит. Так вот этот Лесков сегодня явился к ним на партийно-техническую конференцию и выступил с недопустимой, невероятной речью! До него все шло по заранее намеченной программе: Бадигин открыл конференцию, докладывал главный инженер. Конечно, Бадигин все знал, что готовится, Бадигин тоже штучка, он в последнее время что-то сам стал заноситься; но это разговор особый, сейчас речь не о нем. Первые выступления были деловыми: намечали перспективы, вскрывали недостатки. А после Лескова хлынул потоп. Конференция вырвалась из программы, ничего конкретного, одни высокие фразы, фантастика какая-то, а не деловое обсуждение. Он, Крутилин, старался вмешаться, шепнул Бадигину: «Борис Леонтьевич, да что же это такое: такие мировые вопросы только на коллегии обсуждать или в ЦК, здесь вроде не место и не время». А тот, даже не поворачивая головы, сухо отрезал: «А по-твоему, только министерские коллегии уполномочены говорить о том, что весь народ интересует? Рекомендую послушать, много откроешь для себя поучительного!» При таком руководстве конференцией, конечно, и результаты получились соответствующие. Хорошо подработанную резолюцию отвергли, приняли свою — требовать от дирекции немедленного крутого поворота к новой технике.

— Я, однако, не понимаю, о чем же говорил Лесков? — спросил Кабаков.

— Ты бы его послушал, Григорий Викторович! — снова забушевал Крутилин. — «Я профессиональный технический революционер, я буду взрывать ваши порядки, я против вашего средневековья — я, я, я!» Кого взрывать, что взрывать, против кого революция? Против нас революция, против наших советских заводов! Весь прогрессивный мир гордится нашей работой, а он взрывать ее собрался! Я тебя спрашиваю: как можно это стерпеть? И такой наглой демагогии Бадигин не дает отпора! Автоматика Лескова душит цех, непрерывные ремонты приборов, люди растерялись, от ручного управления отошли, автоматика отказывает за ненадежностью, пожар в борделе во время наводнения! И этот бордель он требует распространить на все цехи. Я свое мнение высказал твердо: хорошее без разговора приму, а превращать огромное предприятие в экспериментальную лабораторию не позволю, вам в автоматические игрушки играть, а мне страну медью снабжать — разница! Пока на одном агрегате не отработаете до блеска, следующего не увидите, так и знайте. А Лескова вообще на завод не пущу, распоряжусь завтра в шею гнать от ворот!

— Ну, это ты, положим, загнул, — негромко заметил Кабаков. — На завод его не пускать ни твоей, ни моей власти не хватит.

Крутилин уставился на него подозрительно.

— Что за тон, Григорий Викторович? Я тебе напомню твое же собственное мнение о Лескове: «Человек несерьезный, ради мелкого улучшения готов фундаменты потрясти». Неужто забыл? Или, может, считаешь, что Лесков был нахал, а стал приличный человек? Неужто, как Бадигин, будешь его защищать?

— Что я говорил, все помню, — строго ответил Кабаков. — И характер у Лескова вряд ли существенно изменился: горбатого могила исправляет. Зато опытности у него прибавилось, на глазах растет человек. А суть дела, если хочешь, не в этом. Я сам изменился: другими глазами гляжу на его поведение. И могу сказать, когда меняться стал — с того момента, как его регуляторы задурили. Лубянский из кожи лез скрыть неполадки, лак на все наводил. А Лесков? Первый опыт, успех открывал Лескову дорогу. А он не польстился на этот успех, все мы, видели, как его — придавили неудачи, только о них и думал. Мало это, по-твоему? Это ведь излом, человека видишь словно в разрезе. И я тогда понял: больше себя любит он свое дело, не может дело у такого не пойти. И слово себе дал помогать ему. Тогда же и с Савчуком по душам побеседовали — полностью со мной согласился.