Валентин Селиванов - Свадебные колокола

Первый — вынужденный крик утомлённой души, крик чайки перед штормом. Вы часто, проходя по улицам, слышите такой крик: «Пирожки! Горячие пирожки!» Вы покупаете пирожки, и они оказываются холодными. Одинокий крик «Караул!» в тишине уснувшего города тоже относится к этому разряду.

Второй — чистосердечный крик искренней души. Это явление часто наблюдается в московском метрополитене: «Спешите! Спешите! Завтра тираж! Лотерейный билет — лучший подарок вашему ребёнку, он может выиграть велосипед! Вы можете выиграть мотороллер или легковую машину „Москвич“ и отправиться в путешествие к Чёрному морю! Товарищи мужчины! Не забывайте своих жён: вы можете выиграть швейную машину. Вам будет приятно носить рубашку, сшитую вашей женой!» Вы не ошеломлены, не удивлены, не открываете рот. Вы покупаете десяток билетов. Это и есть талант.

Третий разряд — кровожадный крик. Это вопли морских пиратов, техасских гангстеров, глупых канцлеров и руководящих работников любого профиля, которые сидят не на своём, а на чужом месте.

К этому разряду и отнёс Калашников крик начальника участка Фисенко.

А Фисенко повернулся к Вене и замахал у него под носом длинным, как линейка, указательным пальцем:

— Я вам это не оставлю! Я вам такую увертюру покажу!

Но обиженный, ошеломлённый Сёмка уже пришёл в себя. Он смущённо кивнул на Веню и сказал:

— Разгрузить надо, он спешит в город.

— В город? — осторожно спросил Фисенко и сразу успокоился.

— Сейчас пришлю ребят, — сказал он. — А ты, чучело, двигай машину на склад.

И тут Веня не выдержал.

— Послушайте, Фисенко, или как там вас, — хмуро сказал он. — На кого вы баллон катите? Постеснялись бы, что ли.

— А ты не лезь не в своё дело! — с новой силой взорвался начальник участка. Он не терпел подрыва своего авторитета и не знал, что его крик для Вени — пустой звук. — Небось вместе там… — и он помахал рукой в воздухе.

Он был злым как чёрт, этот Фисенко, и к тому же проклятый флюс. Вообще Фисенко любил каждого и всякого поставить на своё место. Он ни с кем не церемонился.

— Таких молокососов, как вы, — кричал он, — я косыми десятками в жисть выводил. Тепереча спасибо со всей страны шлют. Двигайте на склад, кому я сказал! Живо!

Это было уже слишком. Веня густо покраснел, нахмурился и, заложив кулаки, как гири, в карманы телогрейки, двинулся на Фисенко.

— Морду тебе никогда не били, начальник? — хмуро спросил он. — Может быть, хочешь попробовать? На добровольных началах, как в профсоюзе?

— Ну! Ну! — грозно сказал Фисенко.

— Ну? — повторил Калашников.

В Сибири любят это слово. Вся хитрость в том, каким тоном, вернее, каким оттенком тона сказать «ну». Можно сказать это междометие длинно, растягивая гласную, будто раздумывая, как некогда раздумывал Людовик Четырнадцатый — на плаху или помиловать. Можно повторить «ну» несколько раз подряд, и тогда французский король сам окажется в положении пленника. Можно сказать с вопросом, раздражением, милым безразличием, странным удивлением, с грустью, улыбкой, тоской и тревогой, укором и заботой, с радостной злобой и угрюмым сочувствием. И всегда у этого короткого «ну» получится совершенно различный смысл.

Веня сказал «ну» резко, словно откинул штык на винтовку и приготовился броситься в атаку.

Оба молчали и смотрели друг на друга. В глазах у Фисенко была ненависть, в глазах Вени — откровенная насмешка. Но у Вени прилив несдержанной ярости прошёл скорее, и он спокойно сказал:

— В вашем возрасте я буду толковать на трёх иностранных языках, а вы по-русски ещё говорить не научились. — Он повернулся к Сёмке: — Как ты думаешь, если ему второй флюс поставить, люди скажут спасибо?

Сёмке терять было нечего. Он согласился:

— Скажут.

И мрачный Веня сделал ещё один шаг к Фисенко, но кулаки его уже разжались. Ему было просто любопытно и интересно — струсит Фисенко или нет? Если убежит, значит, ломаный грош ему цена в базарный день.

Фисенко очень хотелось убежать: ему не хотелось ввязываться в драку, которая не сулила ничего хорошего, потому что у них в посёлке не было милиции. Фисенко возмущался больше всех — как это не будет милиции? Здесь скоро вырастет большой город химии, и беспорядки разные будут. Но комсомольский штаб решил: с кем нужно, справимся сами. Их новый город будет без милиции — и никаких гвоздей!

Фисенко посмотрел на Веню, на его широкие плечи и на всякий случай сделал шаг назад с безразличным, но растерянным видом. Попробуй справься с таким вот бугаём. Накостыляет по первое число. В посёлке не было ещё ни одной драки. Это будет первая, и ему в этой драке не поздоровится. Впервые в жизни Фисенко растерялся.

— Поговори у меня, — сказал он. — Езжайте на склад… Выучатся, понимаешь, и ничего святого у них нет… — Бормоча себе под нос, Фисенко пошёл прочь.

Он уходил не от драки. Чёрт с ней, с этой дракой. Он уже забыл о ней. Он уходил от своего позора. Первый раз в жизни сопливый мальчишка стал учить его жить. Его — Фисенко. Выходит, баллон его спустил, раз он не поставил на место этого сопляка. И покричать для порядку уж нельзя. Какой может быть порядок без крика?

Вообще моя жисть колесом пошла, думал Фисенко, и никак не пойму, куда это колесо прикатится. Вчерась извещение прислали явиться в субботу на молодёжный суд. Вот сопляки! Я никуда не пойду, ясное дело, и сегодня же вечером порву эту дурацкую повестку. Да и не повестка вовсе! Придумали тоже — пригласительный билет. Ничего себе — приглашение. В суд. И за что, спрашивается, меня судить собрались? Глупости всё. За решётку на окне. Нельзя, видите ли, мне и решётку поставить. Скажите — новый город строим. А у меня в комнате телевизор, а самого цельный день дома нет. Дай бог, в девять прихожу. Всё бегаю, мотаюсь, задрав хвост, как собака. А для кого? Всё для них же. Решётка — моё личное дело. Или вправду мне баллоны накачивать заново надо?

Разные города строил Фисенко за свою жизнь. И разные комбинаты и заводы. Но такого ещё не строил. Химия — это всё хорошо, правильно и нужно. Но зачем же его, Фисенко, на пятом десятке крутить в разные стороны, как детскую игрушку.

Сёмка с обидой смотрел вслед уходящему Фисенко и сказал Вене с грустью:

— Когда это у него флюс успел распухнуть? От злости, наверное? Несерьёзно выглядит человек, когда у него щека, как дыня, висит. Совсем несолидно. Я же тебе говорил, что мне от него уходить надо.

— А почему тебе уходить? — спросил Веня.

— Он сильнее меня.

Неправильно всё это, думал Веня. Не успел город родиться, а сволочь в нём уже завелась. Конечно, сволочь не пишет у себя на лбу, что она сволочь. Но нет ей места, не должно быть, в новом городе. И люди не имеют права мириться и уходить, как Сёмка. Это всё мура. Мура и есть. Надо закатать рукава — и в драку.