Владимир Добровольский - Текущие дела

— Оно мне не нужно, — хмуро ответил.

— Ну и живи себе, дыши кислородом, ты ж не Жучка. И не комбайн. Репку теперь комбайны убирают. Проснись и пой, понял? Надейся и жди, вся жизнь впереди, как поется по радио.

И снова привиделась фигурка между стеллажами, вполне могло быть, что — она, и захотелось дохнуть полной грудью: вся жизнь впереди! — и дохнул.

— Оно мне не нужно, Константин Степанович, но давайте-ка ваш кран прикручу, чтобы впустую не текло.

— Вот это по-хозяйски! — похвалил его Чепель и сам прикрутил. — Это я люблю. Скреб, скреб, недоскреб, — пригладил он мокрые волосы, потер макушку. — Свинья чешется — к теплу, — засмеялся. — А говоришь, мол, я не самокритик!

— Да ничего не говорю! Я говорю, Константин Степанович, что у вас есть один плюс. Незлопамятны.

— Я? — удивился Чепель, багровый после горячего душа. — Капитан, капитан, улыбнитесь! А кто тебе сегодня мусору в движок подсыпал?

— Мимо, — сказал Булгак. — На розыгрыши не клюю.

— А ты клюнь! — попрыгал Чепель на одной ноге, натягивая штанину. — И сообрази: зачем бы мне присваивать чужие трюки? Я сам трюкач, а ты говоришь!

Чепуха была — несусветная, вранье; себе на уме Чепель: проверочку задумал устроить, испытание; игра такая есть: веришь — не веришь; вертелась тогда молодежь возле стенда, в начале смены, а Чепель от своего вроде бы не отходил; веришь — не веришь; не верю, сказал Булгак, вот именно: зачем бы это вам?

— Идея такая, — объяснил Чепель, надевая пиджак, не попадая в рукав, чертыхнувшись. — Сам себе мусор сыплешь! На кой? Для заработка! Движок вернули с дефектом, а устранить — минутное дело. Сам понакидал, сам и вытащил: дармовая копейка в кармане. Иди докажи, что не верблюд.

— Так это ж вам доказывать, а не мне.

— Ладно, — сказал Чепель; багровость с лица сошла, краснолиц был, как обычно. — Мой плюс считай минусом, Костя, говорят, беззуб; водку пьет, а закусывать нечем. Но зубы у Кости есть, даю опровержение. Меня кусают, и я кусаюсь. Жизнь, Владик, состоит, главным образом, из минусов. А наш плюс в том, что мы являемся ее участниками. Ладно, — повторил Чепель. — Пусть всегда будет солнце.

— А если я на вас накапаю, Константин Степанович?

— Не накапаешь, — вытащил Чепель расческу из карманчика, причесался. — Я тебя не тому учил.

Во всей этой чепухе, а может, и не чепухе — как знать? — была прослойка, чем-то даже удовлетворяющая строгий вкус, при том что оказался-то пирог изрядно горьковат: еще одно очко в зачет Илье Григорьевичу Должикову, который с Чепелем из общей миски не хлебал, но видел дальше, глубже некоторых хлебавших. А горьковатость была в том, что вот хлебали некоторые, добирались вроде бы до донышка, однако так и не добрались.

Вся эта чепуха или не чепуха — в душевой — лишь продолжала ту минуту, когда почудилось что-то между стеллажами, захватившее дух, и так же клубился пар над моечной машиной, стоял сплошной туман на перевале, и что-то происходило, но помимо него, Булгака, и что-то говорилось, но без его участия, он был в душевой и не был, какое-то горячечное намерение завладело им целиком.

Он знал, какое, но была загвоздка: без повода, без дела, без причины в техбюро не сунешься, — и понял: пока накручивалась чепуха в душевой — или не чепуха, — он, сам того не сознавая, искал повода и никак не мог найти. Повод был: спросить в техбюро карту контрольного осмотра, поглядеть кое-что, уточнить. Но повод этот не годился: такая же карта была на участке, и только медному лбу вздумалось бы ходить за ней в техбюро.

Они, технологи, работали до пяти, а было уже около этого, и он постоял у закрытых дверей в надежде, что та, которую необходимо было ему увидеть, выйдет, и он без всяких поводов, держась в сторонке, увидит ее. Не выйти она не могла, а он другой цели не ставил — только увидеть, и значит, план у него был реальный: надейся и жди, вся жизнь впереди. Было уже около пяти, но никто из техбюро не выходил. Пройтись по коридору он не решался — боялся, что пропустит ее, а стоять под дверью было еще несуразнее, чем войти без повода. Он вошел.

Одни уже сворачивали свои рулоны, другие корпели за столами, а столов было с дюжину, пустых и заваленных бумагами, на каждого — по столу, и вдобавок был стол побольше, выдвинутый на середину, начальнический — нетрудно догадаться, и если бы не телефон на этом столе, не чернильный прибор, похоже было бы, что стол — учительский, в учебном классе, и даже классная доска с какой-то схемкой, начерченной мелом, висела на стене.

Прежде он в техбюро не бывал — не возникало необходимости, — и потребовалось некоторое время, чтобы осмотреться и, осмотревшись, приметить ту, ради которой все это было затеяно. Время исчислялось секундами, но он испытывал тягчайшую неловкость, и ему показалось, что время тянется, как перед стартовым сигналом, в бассейне на ответственном соревновании, когда боишься прыгнуть в воду раньше времени и так же опасаешься замешкаться с прыжком.

Но тут фальстарт ему не угрожал, секунды промедления в зачет не шли: каждый занят был своим — то ли делом, то ли безделицей, и глаз на него никто не поднял: сюда постоянно приходили — из техотдела или же из цеха, и теперь какие-то пришли, в плащах и шляпах, передавали из рук в руки уплотнительную прокладку от блока цилиндров, щупали ее, сетовали — расслаивается!

Он, Булгак, мог бы подтвердить: случалось менять их, эти прокладки, и подтвердил бы с бо́льшим удовольствием, чем так стоять — в нерешительности, в предстартовой лихорадке.

Она, самая главная тут, сидела за крайним столиком, склонившись над бумагами, и странно было, что каждый занимается своим, не глядя на нее, а ведь могли бы без помех поглядывать хотя бы. Будь у него такая возможность, он уж нагляделся б.

В ней, неподкрашенной и неподгримированной, была удивительная, выделяющая ее из всех остальных яркость — как у артистки на сцене, как под искусным гримом, как в скрещивающихся лучах прожекторов. Ее невозможно было не заметить, и невозможно было взглядом оторваться от нее.

Преодолевая скованность в суставах, как бывало с ним, когда выходил на дистанцию без разминки, он приблизился к этому крайнему столику, а что будет дальше, не знал. Он пришел без всякого повода и теперь уж придумать ничего не мог. Клубилась мгла над перевалом, и что-то тут происходило, но помимо него, и что-то говорилось, но без его участия, — он был тут и не был, захватывало дух, застилало туманом глаза, он стоял на девятиметровой вышке, дожидался судейского сигнала, а судьи медлили, испытывали его выдержку.

Но надо было прыгать.

— Привет творцам передовой технологии! — то ли выкрикнул он, то ли так сказал, а голос был хриплый, не узнал своего голоса.

Она, самая главная тут, вскинула светловолосую голову; он напугал ее этим выкриком, и была минута недовольства, раздражения, а затем, словно бы не сразу разглядев его, но простив ему этот выкрик сразу, она просияла — так ярко и светло, как умела только она.