Владимир Добровольский - Текущие дела

— Будет, как было, — сказал он на ходу.

— Нет, — сказала она. — Вранье. Долго так не может быть. Так не бывает.

— Бывает, — сказал он.

Они дошли до лифта, она нажала кнопку, но лифта не было, и стали спускаться по лестнице. Молоденькие фельдшерицы обгоняли их.

— Оставаться — подлость, — сказала она. — Бросать тебя — подлость. И подлость — вранье. Кругом. Если бы ты не завелся…

— Сама завелась.

— Сама. — У нее одышка была, хоть и спускались вниз. — Теперь-то бросить тебя не смогу.

— Не бросай, — сказал он.

Внизу оделись — молча, он сдал халат, она сложила свой, завернула в газетку. Вышли. И только вышли — подкатило такси, приехал кто-то, распахнулись дверцы, она подбежала, заглянула в кабину, спросила, видно, шофера, подвезет ли, и тот, видно, сказал, что подвезет. На черта ей сдалось такси?

Да, впрочем, он и сам бы соблазнился: подкатило ведь! Пусть жизнь немного покатает, подумал он, ноги-то натружены, катала ведь, баловала, пускай — еще немного: Пусть выдвинут на премию, подумал-загадал, и пусть присудят. Загадывают с трепетом душевным, а он — с душевным холодком, как будто кто-то посторонний приставал к нему: не чванься, загадай! Да что мне эта премия, подумал он, мне б только сил набраться — сразу все решить.

Он влез в такси — покорно, вслед за Зиной, и вдруг почувствовал, как необходима ему эта покорность, и как он стосковался по ней, и как прекрасно покоряться, когда не брошен, не покинут. А Зинино намерение он зря назвал бегством — она нашла другое слово, повернее. Бегут и от самих себя, и от славы, и от счастья: бросать — не то, подумал он, бросать — рвать узы, и этим верным словом она подтвердила: узы существуют, — и он был благодарен ей за это. Теперь не от него она бежала, — бежали вместе; она затем и бросилась к такси, чтобы бежать. Безумцы, подумал он, куда? Скорее, скорее; подальше, подальше.

Они сидели сзади, рядом, и так близко друг к другу, будто теснил их кто-то третий. Ее рука была в его руке, а как это вышло, он понять не мог. Они бежали — вместе, а двоим бежать рука с рукой, наверно, легче. Такое было у них впервые, он, жалкий трус, боялся этого, считал, что это низко, стыдно, страшно, а это было и не страшно, и не стыдно. И только нужно было ни о чем не думать: сущий пустячок, — но пустячка-то сущего ему и не хватало.

Ехали молча, как заговорщики, которым при шофере звука проронить нельзя, и так и доехали до самого ее дома, до самого конца: тут был конец, тупик, а дальше уже неизвестно было, как им жить.

И неизвестно было, выходить ему с ней или ехать к себе: немой вопрос; он молча спросил у нее об этом, но она не ответила, не знала, значит, что ответить, и он бы не ответил, спроси она его о том же. Была минутная заминка, и тогда уж, как бы очнувшись первым, он заплатил за проезд, распахнул дверцу и выбрался из машины. Затем уж — с трудом, словно потяжелев, обессилев — выбралась и она. Как заговорщики, прошли они по мокрой дорожке к ее подъезду. Дом был заводской, последний в ряду новостроек, за которыми пролегла городская черта. Дальше ничего уже не было: вплотную к городу подступали — в тумане — окрестные поля. Дальше уже неизвестно было, как жить.

Молча, оцепенело, обреченно дошли они до подъезда, а оттуда — прямо на них — выскочил краснолицый горбоносый Чепель, в кургузом плащике нараспашку, без шапки — как молодой, и сигаретка в зубах. Тут и Должикова можно было встретить, и кого угодно.

— О! — выдернул Чепель изо рта сигаретку и руку завел за спину — спрятал, словно грешный ученичок, застигнутый врасплох суровыми учителями. — Здравия желаю! Погодка, а? Обещано бабье лето! Где оно? Бабские обещания?

Стали у самых дверей, Зина смолчала, Подлепич спросил у него, куда путь держит, — надо же было что-то сказать. Чепель скривился: мол, сам того не ведает. Да так, ответил, по азимуту. Не лишне было ему напомнить, что, между прочим, их смена сегодня — в ночь. Чтобы не позабыл.

— Ни-ни! — как бы украдкой приложился Чепель к сигаретке и руку опять завел за спину. — По гудку. Как наши отцы и деды. Что было, того не будет. А за бывшее никак не выберу момента извиниться. Тебя, касается, Зинаида. — Она и не поглядела на него. — Тебя, Николаич, тоже. Кому-кому, а тебе мои виражи выходят боком. — Он снова курнул, и снова украдкой, будто бы опасаясь, что запретят, отнимут сигаретку. — Сам отношусь отрицательно к лихачам, которым любо на чужой резине виражи выделывать…

Ясно, сказал Подлепич, примем к сведению. Чепель шмыгнул хищным носом — словно бы растрогался. А ты, Николаич, куда, спросил, в наш монастырь или по пути? По пути, ответил Подлепич; сразу свободней стало. Если бы промедлил с ответом, не так бы это было убедительно, а он, молодчага, — без малейшего промедления. Можешь, сказал, сопроводить до автобуса, коли не против.

Это было к добру, что подвернулся Чепель, и вместе с тем — досадно. Досада была особенная: как рана — тупой ломотой отдавалась повсюду. У Зины все видно было на лице: и облегчение, и та же досада, и что-то еще, женское, ревнивое.

— Счастливо, — будто бы так и предполагалось — разойтись, кивнула она одному, а другого, Чепеля, смерила уничтожающим взглядом.

Но разошлись, словно так и предполагалось.

Стало свободно, однако свобода эта была тяжелая, постылая; он не просил ее, Подлепич, — навязали. Да ведь к добру, подумал он, как бы оправдываясь; голове доверишься — все к добру. Пошли с Чепелем напрямик, через детскую площадку; асфальт был жирный, и листья, палые, втоптаны, впечатаны; словно узор вырисовывался на асфальте.

— А ты, Николаич, хитер, — сказал Чепель. — Тишком! — и оттопырил палец, тыча им за плечо. — Пасешься?

Чуть было голова не подвела, горячо ей стало, но сдержался.

— Опять, Константин, извиняться будешь? Или рассчитываешь, что рукам волю дам, и мне придется извиняться?

— Что ты, Юрий Николаевич! — сник сразу Чепель. — Я ж не хотел… Зря обижаешься. Я, например, на такие вещи смотрю просто.

— Ни для кого не секрет, — сказал Подлепич, — ты на все смотришь просто, а вот секрет: ветреность это или позиция?

Должиков, припомнилось, дал задание, и тогда еще бульдозер фигурировал в разговоре, а ему, Подлепичу, никакие задания в голову сейчас не лезли. Себя сломай, подумал он, потом уж за других берись.

— Или позиция? — переспросил Чепель, как тот же грешный ученичок, который тянет время в надежде, что подскажут. Не подсказали, однако; сам ответил и горд был, что сам: — Позиция, Николаич.

Так-то лучше, достойней, хотя и шаткая позиция. Но тут еще секрет: оправдывает ли она себя? Украшает жизнь? Или, на худой конец, скрашивает ли? Интересуюсь, сказал Подлепич, честно говорю, без подвоха. Он честно говорил, — его давно уж подмывало присмотреться к Чепелю поближе. Золотой характер. Теперь еще можно было добавить: позиция! Может, так и следует жить? Важно было это именно теперь.