Владимир Добровольский - Текущие дела

— Нет, Николаич, ты меня возьми, — возразил Чепель, — мне чарку поднес, однако тоже ведь не тянет; на кой же черт бросать?

Таким путем сошлись в едином мнении все четверо: докладчик, содокладчик, прокурор и адвокат. И только Подлепич с Булгаком — то ли судьи, то ли народные заседатели — остались, видно, при своем мнении.

Они, видно, боялись за него — по старой памяти: мол, эта чарка, Подлепичем ему поднесенная, потянет за собой еще чего-нибудь, как бывало не раз.

Но он им доказал — частично, правда: нисколько не тянуло, пока сидели, разводили прения, — и доказал бы сполна, не подвернись ему по дороге домой тот самый алкаш, которого недавно ублаготворил дармовым самогоном. Это же надо было — опять на него напороться! Не дай бог.

Пришло уведомление из вытрезвителя: попался Чепель. В субботу вечером. Еще спасибо, что в субботу: до понедельника прочухался.

Никогда такого не было: подряд — официальные звоночки. Служебным тоном — секретарша, которая разбирает почту в заводоуправлении: «Булгак — ваш?» — «К сожалению, мой». Теперь еще: «Чепель — ваш?» Не стал повторяться, ответил раскатисто, будто секретарша была повинна в чем-то перед ним: «Ну, наш!»

Сходил туда, в заводоуправление, за этим пакостным письмишком — еще ж ответ писать! — а на обратном пути всю пакость на душе как рукой сняло: шла передача заводского радио, и Лану назвали в числе лучших пропагандистов завода. Одно перекрыло другое. Бывает.

Должиков знал, что есть у нее и такое поручение, но она об этом редко говорила, и только летом утвердили ее, — за три-четыре месяца так зарекомендовать себя не всякий сумеет. Назвали несколько фамилий, а ее — первой, и он, когда про нее услыхал, больше ничего не стал слушать. Могла быть и ему такая честь оказана: он этим тоже занимался и чуть подольше — годков с десяток, но его не назвали. Ему, однако, не нужна была такая честь, ему дороже была Ланина. Назвали бы его, ничуть это чепелевскую пакость не перекрыло бы. Прочих же, возвеличенных заводским радио, вовсе не принял он во внимание, как если бы они были пешки по сравнению с королевой.

Для него так оно и было, так и должно быть: все — пешки, одна — королева. Человеческая близость подчиняется физическим законам, а не каким-то беспредметным, идеальным: каждый предмет занимает в пространстве свое место, и поскольку место занято, другим предметам приходится потесниться. Объемность человеческих чувств требует этого. Нельзя поставить несколько предметов на одно и то же место. Близкий — тот, кто ближе всех прочих, и чем объемнее чувство, тем дальше оттесняет оно пешечную мелкоту.

Думая об этом, Должиков и ликовал, и тревожился. Тревожиться-то с какой стати? Он был издерган, и когда признался в этом Лане, ничего не преувеличил. Это действительно было так, а будь иначе, разве стал бы забивать себе голову тревогами, которые для любого, не издерганного — абсурд! Разве стал бы отыскивать в своих чувствах какое-то место еще и африканцу? Разве стал бы перетряхивать свою прошлую жизнь, как перину, в которой что-то было запрятано ценное и вдруг куда-то запропастилось! Любовь? Не к женщине, нет, — женщин он никогда не любил, это теперь прояснилось. НЗ, чудодейственный пакет, распечатывают раз в жизни. Другого такого пакета уже не будет, хоть и захочешь иметь. Другого он не хотел. Но он хотел бы, перетряхивая свою перину, найти там другую любовь — не к женщине, а вообще. Она там была, в этой перине, в этой прошлой жизни, но где-то затерялась — в складках. А может, ее и не было? Он потому и перетряхивал, что не находил. Когда чего-то ищешь и не находишь, появляется жгучее желание найти. Он ощутил в себе это жгучее желание. Там что-то было, в жизни, — он этого хотел. Ему хватало Ланы, королевы, но были еще и пешки, а при ней он и сам становился пешкой и должен был радеть пешечной мелкоте.

Лет десять назад или даже пятнадцать, когда он работал сборщиком на конвейере, случилась в цехе авария по причине технического недосмотра. Вину, однако, свалили на крановщицу, бабу, надо сказать, вредную, склочную, восстановившую против себя чуть ли не всю смену сборщиков. Он был тогда молод, независим, бурлила в нем жажда справедливости, а утолить ее никак не удавалось. Будто шепнули ему, что настал его час. Рискуя не угодить кому-то, а по сути ничем не рискуя, он вступился за крановщицу, переломил всеобщую неприязнь к ней, переубедил ее недоброжелателей и был вознагражден: за ним утвердилась та самая репутация, которую он считал почетнейшей.

Он и теперь так считал.

Значит, нашлось-таки кое-что в перине, не напрасно перетряхивал? Значит, не напрасно. Дорожил своей репутацией? Дорожил. Пуще огня, как говорится, страшился утерять ее? Пуще огня.

Но с какой стати страшиться-то? Кого-чего? А вот чего: коррозии. Существует коррозия, которая пострашней той — разъедающей металл.

Был на участке слесарь, ветеран — до пенсии два года, однако в последнее время стало ему трудно на стенде, и перевели в наладчики. Престарелых или слабых здоровьем обыкновенно переводили — с их, ясно, согласия. Но это только говорилось так — наладчик! — в просторечии, а практически выполняли они разные вспомогательные работы, слесарные, на косвенной сдельщине. Заработок выходил, конечно, меньше, чем у основных слесарей, но это их старичков, устраивало.

Тот ветеран собирался на пенсию, а косвенная сдельщина не сулила ему пенсионного потолка, и пришел за советом к начальнику участка: как быть? По справедливости, а как же! Тридцать с лишним лет отдал заведу, ветеран труда, ветеран войны, — и не посодействовать? Посодействовали, отыскали способ — более или менее законный, и потом этот ветеран ходил, рассказывал, какой чуткий-отзывчивый Должиков.

Но есть экземпляры, у которых попрошайничество в крови: им раз подашь, а они век будут под дверью торчать с протянутой рукой. На нем, однако, уже налеплена была этикетка: этот любому подаст, кто ни постучись. Недаром говорят, что заслужить знак качества трудно, а удержать — еще труднее. Крепись, Илья. Крепился.

Перед самым праздником — отмечали тогда тридцатилетие Победы — нацепил ветеран ордена и медали, знал, когда явиться и как себя преподнести. Опять, значит, что-то понадобилось? Значит, понадобилось. Коррозия коррозией, но вот такие экземпляры и доводят до нее. Ну ветеран. Ну грудь в крестах. И что? Чуть было не сорвалась с языка приветственная речь: «Кому ты теперь нужен? Какая с тебя польза? Для выставки? Для музея? У нас не музей, а производство, и не парад, а пятилетка. Сейчас в цене те, которые полезны для общества. Я тоже был бы на войне, если бы годами вышел, и тоже увесился бы регалиями: либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Это все историческая случайность, что ветераны — вы, а не мы, и что нам совесть велит носить вас на руках, а не вам — нас». Он обнял попрошайку и пообещал все сделать, что просит.