Владимир Добровольский - Текущие дела

Он понимал, что многое в жизни ушло, как и положено движущемуся уходить, но многое упущено, и он о том, упущенном, лишь сожалел, однако же не убивался, а Оленька вспоминалась ему тяжко, остро.

Одно, кажись, затихло, мышечное, — другое заныло, глубинное.

Еще он понимал, приметил в череде душевных перемен, что чуть одолевало его безотчетное уныние, как сразу же невыносимой становилась разлука с Оленькой. Допустим, скопил бы отгулов, слетал бы туда, к Дусиной родне, но это ничего не подправило бы, не возвратило бы ему Оленьки. Та прежняя жизнь с нею, с Дусей была невозвратима. И Оленька была невозвратима, как невозвратимы детство, юность, молодость, вообще все в жизни, подумал он, даже эта минута.

Никто их не считает, заупокойных молитв не твердит, и он, когда бывал настроен по-иному, счет им не вел, минутам, не вздыхал по ним, но нынче было дело, а они крутились вхолостую.

Он наконец-то понял, что за дело: необходимо было повидаться с Дусей.

В той, прежней жизни, на внезапных ее поворотах, они всегда обсуждали вдвоем каждый поворот, — нужно было сделать это и теперь. Он знал, что в больнице, в палате не разговоришься, однако нужда была крайняя, а при такой нужде не церемонятся.

Он пошел в больницу.

Он шел пешком, чтобы еще подумать по дороге, и заходил попутно в магазины, чтоб заодно пополнить Дусины больничные припасы. Дуся была рассудительна, практична, умна житейски, он в этом, житейском, всегда доверялся ей, она — без шуток — знала заветное слово, которое освобождало его от душевной маеты. В том слове было нечто магическое, и он, боясь обмануться на этот раз, все-таки хотел именно этого — магического слова, а там уж, в крайности, и сам бы справился со сложностями, навалившимися на него. Первостепенное — работа, думал он, подрассчитать бы средний заработок и сдюжу ли на стенде, и не затоскую ли по прежним хлопотам, а прочее — с Маслыгиным, с Булгаком, с Чепелем — утрясется само собой.

Про то, что там решали по поводу него, в инстанциях, перетасовывали и перетасовали, он Дусе говорить, конечно же, не собирался. Еще, по совести, существовала затрудненность — Зина, и хорошо было б, спокойнее на сердце, рассказать о подозрении, которое пало на них обоих, но как сказать об этом Дусе, не знал.

Пока были город, улица, предвечерняя кутерьма, думалось о своем, а лишь переступил порог больницы, возобладала над всем этим обычная больничная тревога.

Сказали, что не лучше и не хуже — как было. А он, признаться, надеялся на большее, на лучшее и лишь по старой памяти ждал от Дуси заветного слова, — не от нее нужно было ждать — от докторов. Но, как и прежде, медицина ничего не обещала.

В палату он вошел, набравшись мужества, — соседки Дусины всегда стесняли его потому, что он стеснял их, и страшно было всякий раз подмечать в Дусе болезненные перемены. Она менялась так разительно, что только мужество могло помочь ему не выдавать себя. Но, слава богу, и к чужой, переменившейся неузнаваемо, он понемногу привыкал.

Привыкну, ничего, сказал он себе, а то, что прорвалось однажды, темное, — это дикарство или бред. В бреду, подумал он, чего только не привидится.

Когда он вошел, все взгляды, женские, конечно, обратились на него, и вмиг заглох больничный, женский разговор, и в наступившей тишине сказать о том, с чем пришел, он не мог, — заговорили о больничном.

Уже похолодало, но еще топили еле-еле, а дома был у Дуси халат, цветастый, теплый, ее любимый, — она велела принести. Немедля это было истолковано соседками в шутливой форме: мол, появился на больничном горизонте новый доктор, красивый, все бабоньки от него без ума и стали чепуриться. При их убогом виде этот юмор был не смешон, а жалок, однако же смеялись. И он, Подлепич, тоже посмеялся — принужденно, в надежде, что на этом иссякнет их неуместная игривость, но продолжали в том же духе. И Дуся, как ни странно, не отставала от них. Давясь от смеха — так им было весело — советовали обратить внимание на этот факт: халат понадобился в аккурат с приходом молодого, а до него был старичок — довольствовалась Дуся выданным, казенным. Советовали взять Дусю под контроль, а то, неровен час, наставит мужу тихому рога. Им в тон привела Дуся пословицу про тихое болото, где черти водятся; муж, заявила, вон уж сколько бесконтрольный, и, надо думать, не теряется на воле; чего же нам, добавила, теряться. Он промолчал. Да балаганничали бы, не касаясь этого, а их тянуло, словно мух на липкое: пошли судачить о мужчинах и все равно об этом, как голодные о хлебе. Зачем-то он поставил Зину на их место, подумал, что она-то не позволила бы себе такого. Она могла, подумал он, еще и не такое сказануть, но знала, где пристойно это, а где не пристойно. Помалкивая, он мысленно поставил ее на место Дуси: она бы осадила этих женщин — позакрывала б рты. И ясно было, и невмоготу: защитная реакция у них, — они еще хотели жить, старались изо всех последних сил, доказывали друг дружке и ему, будто не так уж плохи, будто что-то женское в них еще осталось. Они были больны — неизлечимо, а он — здоров, и должен был держаться с ними, как с больными: поддакивать, поддерживать их тон, не замечать, какая пропасть между тем, что говорят и что их ждет. Но этого сегодня он не мог. Он тоже был, пожалуй, не совсем здоров, да, на беду, защитная реакция слабела.

Ему пришлось соврать, сослаться на дела, чтоб не сидеть, не мучиться, а дел-то не было у него никаких, — одно, существенное, было, но сорвалось. Он пренебрег приличием и слишком торопливо попрощался, вышел.

Его постигла неудача, досаднейшая из всех, которыми он был набит, как бочка динамитом. Она, эта бочка, покатилась вниз по лестнице и выкатилась наружу — под тихий моросящий дождик. До взрыва не дошло, прохлада остудила; теперь домой, подумал он, больше некуда, но Зина обещалась зайти. Не нужно было, чтобы заходила.

Все это — больничное, нездоровое, чувствительно его ужалившее — за порогом больницы утратило свою остроту, но тем острее почувствовал он неразделимость своей судьбы с Дусиной, и тем мучительнее было сознавать, что помочь Дусе он ничем не может.

Тысячу раз уже повторялось у него такое, — в отчаянии он становился недоверчив к здешним докторам, списывался со столичными, водил, бывало, к Дусе именитых консультантов, но все сходилось на одном.

Хотя бы разногласие возникло, подумал он, поспорили бы, выдвинули б новшество, призвали бы пойти на риск, — все лучше, чем такое безнадежное единогласие.

Домой ему нельзя было: там Зина; он взял билет в кино, а сроду ж не ходил один. Час и три четверти — с киножурналом; ну, полтора — самое малое; не станет Зина столько ждать, уйдет; все рассчитал.

Фильм был дублированный, бог знает, что за фильм, он о таком и не слыхал, хотя вообще-то за новинками следил и потому отчасти, что ребята, заводские, доверяли его вкусу, привыкли, что следит, читает отзывы, и можно положиться.