Евгений Пермяк - Сегодня и вчера

— Да будет тебе, Анна, — успокаивал жену Андрей Андреевич. — Уж кого-кого бояться, только не Алешкиного глаза. Добрее-то его и придумать трудно. Тактично остановился у деда… Какого еще рожна надо… Намекнуть только ему — и как ветром сдует. Не будет же он, в самом деле, становиться поперек дороги родному брату. Ты что?

— Я ничего, Андрей… Я ничего… Только вчера вечером Руфина сказалась больной и не пошла, как всегда, в новый дом, где ждал ее Сережа. Он работал один допоздна. Не было еще такой дочери, которая может обмануть материнское сердце. Руфина встретила вчера Алексея, и все как будто и не умирало в ней.

А вчера дело было так.

Руфина, получив за вечернюю переработку отгульный день, решила отправиться на станцию за журналом мод, оставленным для нее в газетном киоске. И когда она подходила к главному входу вокзала, увидела Алексея Векшегонова.

Он предстал перед нею таким же, как три года назад. Тот же синий, ненасытный, будто чего-то ищущий взгляд. Тот же, такой же упрямый, будто литой из стали, подбородок. Те же писаные, унаследованные от матери, брови. Тот же передаваемый из поколения в поколения прямой и тонкий, с еле заметной горбинкой у переносицы, векшегоновский нос. И ямочки… Знакомые ямочки на щеках. Только они теперь стали глубже, как и косая поперечная складка на лбу.

Ему можно было дать и двадцать и сорок лет. Как и три года назад, на лице Алексея отражалось состояние его души. Оно — то как солнечный день, то как пасмурное утро, то как тихий вечер.

Это было лицо, которое не могло скрыть ни одной мысли, ни даже самого малого движения души. Глянув на него, можно было сказать: «У тебя радость», — и он, не удивляясь, ответил бы: «Разве не видишь?»

Встретив его на ступенях лестницы вокзала, Руфина обомлела:

— Ты приехал, Алеша!

Алексей вздрогнул. Остановился. Потом, будто переступая из одного мира в другой, преобразился. Теперь в нем улыбалось, смеялось, радовалось все. И глаза, и брови, и ямочки, и, кажется, даже его маленькие уши.

— Руфина!.. Как я рад, что ты первой из всех наших встретилась мне. Здравствуй!..

Они обнялись и поцеловались. Поцеловались так звонко, что обоим стало весело-весело. Они так громко смеялись, будто никогда никакая черная кошка не пробегала между ними.

— Давай, Алеша, я тебе помогу нести второй чемодан…

— Нет, нет, — отказался Векшегонов. — Я могу потерять равновесие, а это опасно для меня. Особенно теперь. Ты уже замужем, Руфина?

— А ты женат, Алеша? — вместо ответа задала вопрос Руфина.

— Я?.. Ну что ты, Руфа. Я человек малоподходящий для женитьбы… Ну да зачем об этом говорить.

— Ты надолго?

— Даже не знаю. Как поживется. У меня вынужденный перерыв. С одним заводом покончил, а другой еще не готов. Я теперь пока перелетная птица, но скоро осяду.

— Нашел Ийю? — спросила Руфина. Спросила, кажется, неожиданно и для себя.

— А я не искал. Я никогда не ищу потерянное. Да и Сибирь не Старозаводская улица, где все наперечет.

— Да, конечно, конечно, Алеша…

Дальше разговор не пошел. Вскоре они остановились у ворот векшегоновского дома. Остановились и простились.

— Заглядывай, Руфа…

— И ты, Алеша…

И будто бы не было встречи. Руфина, опустив голову, пошла домой.

Сердце ее теперь билось тише, и радость встречи покинула ее лицо.

Еще вчера все было так ясно и твердо. Оставалось только закончить облицовку стены серебристой тавдинской фанерой и завершить подводку труб к радиаторам отопления да сделать кое-что по мелочам, и можно было перетаскивать с сеновала мебель, а затем и назначить день свадьбы. Она не должна быть такой шумной, какая намечалась три года назад в зале Дворца культуры, зато, наверняка, счастливой.

Разве счастье в грохоте и шуме? Слава, как поняла Руфина, не очень надежная сваха.

Она жила все это время своим нежным чувством к Сереже, и оно заполняло всю ее. Скоро у них должна быть своя крыша, свои мыши и своя кошка, которая уже подрастает таким игривым котенком. А самое главное — он!

Он, такой милый-милый… Светлый, как ночь в июне. Тихий, как летний вечер на лесном озере. Добрый-добрый, как улыбка матери. Послушный, как собственная рука.

Как хорошо еще вчера думалось ей о нем. Каких только слов она ни наготовила ему. Не из самой ли лучшей песенки он пришел к ней? Не волшебная ли музыка была его матерью? Не во сне ли она встречается с ним?

А теперь? Что произошло теперь? Почему ее глаза робеют встретиться с глазами Сережи? Не разлюбила же она его за эти считанные часы? Не изменила же она своим чувствам?

Не изменила ли?

«Нет… Нет… Нет», — твердила она.

А маятник часов спорил с ней: «И нет и да… И нет и да… И нет и да…»

Это взорвало Руфину. Она остановила часы. Но от этого не остановилось время и не затихло волнение в ее душе, стремительно сокрушающее, как полая вода, как ураган, все, что так нежно и заботливо создавалось ею на всю ее и Сережину жизнь.

Вечером она не пошла к Сереже в домик с башенкой, где он работал. Пусть у нее уж не так сильно болела голова, но болела. Руфина не знала, как рассказать ему о встрече с его братом. Она еще и сама не разобралась в этом. Ясно было одно что-то изменилось.

Февральское солнце, поднявшись над крышами домов Старозаводской улицы, заглянуло в большую горницу векшегоновского дома, где спал Иван Ермолаевич. Напрасно старалось солнце разжать своими яркими лучами стариковские веки. Дед весело похрапывал, улыбаясь во сне, И было чему…

Приехал дорогой его внук, выросший не у отца с матерью, а у деда с бабушкой. Выросший «ненаглядинкой-виноградинкой, трудовой родовой дедовой косточкой, последней бабкиной зоренькой, золотыми рученьками, хрустальным сердечком и прямой, тугой, как струна, совестью».

Да разве найдется на свете столько слов, чтобы он и Степанида Лукинична сумели рассказать людям, как они любят своего внука.

Дед и внук, набражничавшись накануне, не торопились открывать глаза. Когда же запахло верещавшими на горячей сковороде вчерашними пельменями, пахнуло острым дымком из трубы вскипевшего самовара, Степанида Лукинична крикнула спящим:

— Ребятенки!.. Самовар на столе. Не гневите солнышко.

Иван Ермолаевич открыл глаза. Его серебряная борода, остатки таких же кудрей засверкали, освещенные солнцем и счастливой улыбкой. Выпростав ноги из-под ватного одеяла, он, как был в исподнем, так и побежал за перегородку, где спал Алексей.

Внук ответил хохотом. Сегодня он будто вернулся в милые школьные годы. Бабка, как давным-давно, принесла внуку шерстяные носки и сказала:

— Тепленькие. Из печурочки. Надевай, пока ноги не остыли.

Такие нежности, наверно, удивили бы ту же Руфину, будь она здесь. Но во всякой семье свои семейные отношения и свои способы выражения их.