Евгений Пермяк - Сегодня и вчера

Сережа плохо ел, был рассеян за столом. Это заметила мать и сказала:

— Теперь тебе нужно взять отпуск!

— Хорошо, я подумаю, мама, — сказал он, не желая доказывать, как невозможен теперь его отпуск.

Вечером пришли Капа и Катя.

— В комитете сказали, — начала Катя, — что нужно не избавляться от таких, как Руфина, а перевоспитывать их в коллективе хорошей бригады.

— А ты что сказала на это?

— Сережа, это правильно, — ответила Капа. — Это правильно. Мы признали это… Признали и сказали, что Руфина должна жить по законам бригады. Сменное бригадирство. Подчинение большинству. Правдивость. Забота. Помощь… Ну, ты же знаешь, о чем я говорю.

— Кажется, ты права, Капа.

— Ну вот видишь, Сережа… И больше не будем об этом говорить.

— И не будем, — согласился Сережа: — Спасибо тебе. Ты умеешь вносить ясность…

Капа громко расхохоталась.

— Какие милые и редкие слова — «вносить ясность»… Пойдем, Катя, и внесем ясность для остальных. Они же переживают.

Кате Шишовой нужно было забежать домой, а может быть, она хотела оставить Сережу и Капу наедине. Вернее всего, что это было так.

И когда Капа и Сережа оказались с глазу на глаз, она взяла его за руку и начала так:

— Сережа, тебе, наверно, уже мала та косоворотка, которую я вышила тебе давным-давно? В восьмом классе…

— Да нет, Капа… Она, оказывается, была сшита с запасом. Я недавно примерял ее. И она, понимаешь, ничуть не тесна.

Капа не скрыла счастливой улыбки. Она ничего и никогда не скрывала и не будет скрывать от Сережи:

— Я очень рада, Сережа, что косоворотка мною шилась с запасом и ты не вырос из нее.

Как любила Капа прибегать к иносказаниям и находить слова двойного и даже тройного звучания!

— А почему ты, Капа, заговорила о косоворотке?

И та ответила:

— Кажется, искала зацепку, чтобы поговорить о Руфине. Тебе, наверно, понятно, Сережа, что ни я, ни Ийя не можем любить Руфину.

— Конечно, понятно.

— Но понятно ли тебе, Сережа, что не любить еще не означает ненавидеть, желать зла, неудач… Ведь мы на семнадцатой ливши объединились не только для того, чтобы работать по-коммунистически, но и жить… Или хотя бы стремиться жить как можно правильнее.

— Что значит правильнее, Капа? Руфина тоже по-своему правильно живет.

— Я говорю — правильно по-нашему, а не по-Руфининому. Правильно жить, я понимаю, — быть внимательнее к людям. Ко всем людям. Заботливее. И главное — снисходительнее. А так ли мы отнеслись сегодня к Руфине? По-коммунистически ли поступили мы, ощетинившись и отмолчавшись, когда она пришла в цех? А потом? Каким мы чувствам позволили командовать нами, когда она ушла? Когда мы, нервничая и негодуя, из рук вон плохо работали. Сережа, не кто-то, а ты должен зайти к Руфине.

— Этого еще не хватало. Зачем? Ты что? — возмутился Сергей. — И это говоришь ты? Говоришь, не боясь, что твоя косоворотка мне может показаться после такой встречи тесной?

— Она никогда не будет для тебя тесной, Сережа. Ты никогда не вырастешь из нее.

Капа произнесла эти слова, будто она заранее знала и то в жизни Сережи, о чем он не знал сам.

— Но ты понимаешь, Капитолина, — назвал Сережа Капу впервые этим полным именем. — Для меня же Дулесова не просто соседка…

— Тем более. Тем более ты должен встретиться с нею и поговорить так, как будто она — не она, а твоя родная сестра, а ты ее брат. Или «человек человеку друг и брат» ты признаешь только напечатанным в газетах и не носишь в своем сердце как первую заповедь нашей жизни?

Тут Сережа, почувствовав, что власть доводов Капы, сила ее убеждений неоспоримы, неуверенно согласился:

— Конечно, я могу… Конечно, я не считаю, что Руфина какая-то закостенелая, и вообще… Но где мне взять слова? Ведь она же — сила! А я?

Капа на это сказала:

— Сила, Сережа, это мы. И только мы. И нет на земле силы сильнее нас.

Сережа не поверил, что это говорит Капа. Он посмотрел на нее и задумался.

Где та девочка в белом фартучке с букетиком фиалок? Неужели это она? Личико то же. И те же тоненькие пальцы, И тот тонкий голос. Но перед ним другой человек. Человек, который утверждает себя главной силой на земле. И этому он верит.

— А если у тебя не найдется или не хватит слов, — вдруг совсем по-девчоночьи наивно защебетала Капа, то возьми их у меня. Я отдам тебе их все, до последнего слова…

Капа подошла к Сереже и, коснувшись своими устами его уст, прошептала:

— Пусть перейдут к тебе мои слова…

Губы Капы дрожали. Вздрагивали и плечи. Она страшилась встречи Сергея и Руфины. Но эта встреча была нужна. Только Сергей мог повлиять на Руфину. И Капа повторила:

— Ты как можно скорее должен встретиться с нею, Сережа…

Исправно работает Руфина Дулесова на семнадцатой линии. Подчиняется ее неписаным правилам, и со стороны кажется, что она многое поняла. И это так. Многое поняла Руфина. Поняла, но не приняла. Сердцем. Нутром.

Ей нравилась скромность, самоотверженность, спаянность коллектива, борьба за общий, а не личный успех. Но в эти хорошие черты бригады она не могла поверить, как и в ее идейную сущность, в моральные основы. Руфина видела в них показную условность, некий гипноз самовнушения. Повторялась старая история внутреннего разлада, но на этот раз не с одним человеком, которым был Алексей, а с коллективом «Алексеев». И уж конечно, из всех этих «Алексеев» выделялся Сергей. Несомненно, Сергей — душа бригады, и все идут за ним. Не называя себя бригадиром, он остается им.

Руфина не допускает, что Сергей сознательно ввел сменное бригадирство, желая этим устранить Руфину и не дать линии называться «семнадцатая дулесовская», как она уже называлась кое-кем. Пусть он не хотел этого, как не хотел и его брат Алексей, вводя автоматическую приставку, зачеркнуть славу Руфины. Это ничего не меняет. Равноправный дележ успехов бригады не устраивает Руфину, но как об этом сказать?..

Кому?

Ведь она по своему желанию приняла приглашение Гладышева и пошла на отстающую линию, чтобы сделать ее передовой. Теперь она стала такой. Более того, все считают ее коммунистической. Так чем же ты недовольна, Руфина Дулесова? Чего ты хочешь? Тянуть линию назад? Отвести ее на прежние рубежи? Засушить, дать увянуть тому, что должно расти и стать цветом времени, смыслом всей жизни тружеников и твоей жизни, если ты дочь, а не падчерица своего народа?

Разговор с Алексеем, оказывается, продолжается. Продолжается в ней самой. В ее сознании. В ее сознании разговаривает Алексей, ломая незыблемое, сокровенное, взлелеянное.

Нет страшнее разлада, чем внутренний разлад. Ей нужно, ей хочется теперь поговорить с Сережей. Поговорить и хотя бы очиститься перед ним. Виновата она или нет в своей любви к Алексею, но все же она принесла много страданий Сергею, сломав его счастье в домике с башенкой. Начав с этого, она, может быть, и спросит его, как ей быть дальше. Не враги же они. С этих слов она и начнет.