Евгений Пермяк - Сегодня и вчера

— Живьем-то бы лучше, — сообщил мне Степа, — но ежели он начнет прогрызать сетку, тогда придется стукнуть. Давай, парень, не разевай теперь рот, выдымливай!

И я принялся дымить, вставив изогнутый конец трубки дымаря в главный ход норы. Степа поправил меня — присыпал землей трубку, чтобы дым не пропадал даром, а «полняком шел в нору». Правильное замечание.

Хотя я и относился к Степе с добродушной насмешливостью, все же сейчас я почувствовал его первым охотником, а себя вторым. Ведь Он уже добыл на своем веку шесть корсаков, а я ни одного.

Спустя некоторое время дым показался из ближнего выхода.

— Давай, паря, дыми! — приказывал Степа. — На полный мех шевели, чтобы ему ноздри разъело!

И я дымил «на полный мех», качая мехи правой рукой, и левой придерживая дымило.

Так прошло немало времени. Корсак не появлялся.

— Степан Кузьмич, — обратился я к своему набольшему, — никак на пустую нору попали?

Только я произнес эти слова, как Степа крикнул:

— Эх, сундуки! Проглядели… Вон он где! Сыпь теперь ему соли на хвост — остановится…

Оказывается, мы проглядели четвертый выход, и серая степная лисичка — корсак воспользовалась именно этим выходом.

— Значит, пропало наше дело! — с грустью сказал я.

— А ты, паря, не горюй, — посоветовал мне Степа. — Заслоняй ход. Забивай его. Один выскочил, а другой, может быть там.

Охотничий пыл меня бросал слегка в дрожь, когда я заделывал четвертый выход.

Степа, заметив это, сделал замечание:

— С такими торопыгами сам торопиться начинаешь… Ну, да ничего. Это корсачонок выбежал, ноздри у него не выдержали. А матерые в норе.

И он не ошибся. Не прошло и двух-трех минут дымления, как в сетке оказалось сразу два корсака.

Степа молниеносно скрутил их там и крикнул мне:

— Давай их живьем в мешок!

Я помог ему скрученных и запутавшихся в сетке корсаков положить в мешок и туго свернуть его, так, чтобы звери лишились возможности двигаться.

Пока мы этим занимались, из норы, освободившейся от сетки, выбежали еще три корсака — матерые и корсачонок. Степа больно ударил себя кулаком по лбу.

— Так тебе и надо, старый дурак! — сказал он себе, видимо повторяя слова деда. — Не заступил нору. И все ты, Федор! — напустился он на меня. — Вам, городским, только двустволками в чаек пулять, а не то чтобы зверя брать…

Корсаков, не заходя в деревню, мы доставили на станцию, где сдали их живьем.

Сдавая, Степа сказал:

— Мне ситцем, а ему шапкой рассчитывайтесь.

За живых корсаков уплатили вдвое. Зверьков посадили в клетку вместе с тремя другими, сказав, что теперь их можно отправлять в Омск, какому-то учреждению со странным названием «Живзверьзагот».

Я получил хороший корсачий треушок. Мне еще причиталась «сдача»: ситцем, нитками, чаем, керосином — чем я пожелаю. От «сдачи» я отказался и попросил приплюсовать ее к доле набольшего зверолова, но тот сказал на это:

— Уговор был у нас — исполу. Исполу и получай.

Тогда, чтобы не обижать моего дружка-товарища, я выбрал себе цветной шарф, и мне еще дали катушку ниток. Степа взял только ситец. Когда ему намерили положенное, он попросил на бумажке написать, во сколь ценили корсаков и сколько и почем намерили ситцу.

Продавец исполнил это и, попрощавшись со Степой за руку, сказал:

— Если что, Степа, будет опять, отоварим по твоему усмотрению.

— Бывайте здоровы! — помахал рукой Степа, взваливая мешок с ситцем за плечи.

Когда мы пришли в Карасинскую, Степа деловито положил мешок перед матерью и сказал:

— Ситчишко, маманя, тебе на платье и свекровке на юбку.

— Спасибо тебе, родимец, — целовала его старуха, — за то, что ты свекровку-колотовку не забываешь!

Когда сели ужинать, Степан попросил испить с устатку жбан браги. Мать поставила брагу. Он отхлебнул глоток и сделал замечание:

— Беда, какая ядреная! Для меня пожиже надо варить да сахару класть.

— О чем разговор! — согласилась бабушка. — Сказано — сделано.

Об охоте Степа не начинал разговора первым. Это могло выглядеть несолидно. И лишь когда вернувшийся с заимки отец спросил его: «Как зверовали, мужики?» Степа скупо рассказал об охоте, не роняя моего достоинства, а даже похвалил меня:

— Из Федора будет толк. Может…

Взрослые переглянулись, не обронив, однако, ни единой усмешки.

Перед сном мать мыла Степу в корыте на кухне. Степа капризничал, скандалил. Жаловался на мыло, которое ему ест глаза. Потом ему велели выпить кружку парного молока и уложили спать.

…Теперь Степа — второй секретарь райкома. В последнем письме он мне пишет:

«…меня, паря, хотят перебросить в совхоз. Пока заместителем, а там, сказали, видно буде. Адрес сообщу особо».

Если обо всем своем детстве говорить, недели, пожалуй, мало будет. А так, кое-что, — пожалуйста. Вот, например, случай был…

Мы задержались в школе, потому что заканчивали выпуск стенной газеты. Когда мы вышли, уже смеркалось. Было тепло. Падал крупный, пушистый снег. Видимо, поэтому Тоня и Лида дорогой танцевали танец снежинок. Мой младший брат, ожидавший меня, чтобы идти вместе, подсмеивался над ними:

— Скачут, как первоклассницы!

Снег падал все гуще и гуще. Танцевать стало нельзя. Снегу навалило до половины валенка.

— Не заблудиться бы! — предупредил нас на правах самого дальновидного мой младший братец.

— Да ну тебя, трусишка! — отозвалась Лида. — Через пятнадцать минут будем дома.

Снегопад между тем усиливался. Забеспокоился и я, зная, как жестоки наши степные сибирские метели. Случалось, что люди теряли дорогу, находясь близ своего дома. Я посоветовал прибавить ходу, но по глубокому слою снега, покрывшему дорогу, этого сделать уже было нельзя.

Стало еще темнее. Наступила какая-то белая снежная темнота. А потом началось то, чего я опасался. Снежинки вдруг закружились… Закружились в таком танце, что через несколько минут началась настоящая пурга, вскоре перешедшая в большой буран.

Девочки закутали лица платками. Мы с Федей опустили у шапок уши. Узенькая дорожка, которая вела в наше сельцо, то и дело исчезала под ногами. Я шел первым, стараясь не потерять под ногами дорожный накат. До дому оставалось менее версты. Я верил, что мы выберемся благополучно.

Напрасно.

Дорога исчезла, будто ее из-под наших ног украл кто-то очень недобрый из сказки моей бабушки. Может быть, Шальная Метелица, может быть, злой старик Буран Буранович.

— Вот, я же говорил! — упрекнул нас Федя.

Лида еще бодрилась, а Тоня почти плакала. Она уже побывала в пурге со своим отцом. Она ночевала в снежной степи. Но тогда в санях была запасная теплая собачья яга, и Тоня, укрытая ею, благополучно проспала ночь. А теперь?

Теперь мы уже выбивались из сил. Я не знал, что делать дальше. Снег таял на моем лице, и лицо от этого обледеневало. Ветер свистел на все лады. Чудились волки.