Николай Бондаренко - Будни и праздники

Этот вроде бы невзрачный злодей вырастал до угрожающих размеров. Слов у него было немного, но столь бесшумны и зловещи движения, так жутко звучала каждая реплика, что скоро Намнедам заслонил всех!

Люди из зала, в основном, следили только за ним, ненавидя и даже опасаясь этого человека…

И вот негодяй преподнес Несмеяне ленту из косы ее приближенной, якобы найденную у любимого царевной Иванушки. Народ не выдержал:

— Врет, гад!

— Ты ему не верь!

— По шее стерьву!

— Такие жизнь и портют! А Иван чего смотрит?!

— Очную ставку делай!

— Смотри, девка, не прошибись! Головой думай!

— Гони горыныча!

— Несмея-н-на! Темноту он наводи-и-ит!

Равнодушных не было. Сияющий худрук подумал: отличную мысль подал директор насчет злодея… А Громогласов, черт, просто великолепен!

Перед последним актом публика застыла в тревожном и нетерпеливом ожидании. Начался он с того, что стражники царя-отца арестовывают оклеветанного Иванушку Геройский характер и стремление авторов спектакля усладить зрителя не позволили ему сдаться без боя. Разразилась в деталях разработанная потасовка. Зал шумел, всеми доступными средствами поддерживая справедливость. Но силы на сцене были неравны. Несколько царских холуев схватили Иванушку, начали его вязать…

Тут-то отвратительный злодей внезапно выскочил на сцену. Он отшвырнул одного стражника, который от неожиданности упал. Потом выхватил веревку из рук другого, обнял оторопевшего Иванушку и ликующим голосом обратился к ошалело замершему залу:

— Вперед, друзья! Не бойтесь зла и козней! Прекрасна жизнь во имя благородства!.. А Несмеяна в радости и счастье с Иваном верным пусть всегда живет!

Актеры на сцене оцепенели. Зато зрители заорали возбужденно и радостно:

— Это он притворялся!

— Молодец, мужик! Долбани еще одного! Пошибче!

— Брав-ва-а!

— Беги, Иван! Действуй, пока эти балдеют!

— Порядок! Наша берет!

— Ур-ра-а-а!

— Удружил, Сидор!

Занавес начал аварийно закрываться. И тут снова из зала прогудел растроганный бас глыбообразного старика с седыми бородой и усами:

— Спасибо, Сидор! Золотой ты человек!

Громогласов пробирался между декорациями, на ходу отрывая бутафорскую бороду.

— Что вы наделали?! — хватая его за рукав, простонал бледный до голубизны художественный руководитель. — Погубили спектакль… И себя!

Непреклонный и безмолвный Громогласов хотел пройти мимо, но путь ему преградил директор.

— Негодяй! — с ненавистью выдохнул он. — Допился?! Вон из театра!

— Я никогда не был трезв так, как сейчас! — задохнувшись, ответил Громогласов. — Пропустите меня, вы…

Он удалялся, провожаемый восторженным, несмолкающим гулом. Зрители никак не могли успокоиться, приветствуя героя, который покорил их души…

Упряжка из девяти собак легко бежала по тундре, похожей на белую пустыню с кое-где выпятившимися плосковерхими барханами. Трудно представить, что бескрайний этот снег порой лежит на целых рощицах карликового кедрача-стланца, породу которого столетия согнули в дугу — чтобы легче выдерживать штурм бешеного ветра…

Низкорослые лохматые собаки без напряжения влекли нарты. Каюр Мишка Гребенщиков замер, положил на колени остол — толстенную палку с железным наконечником, которая служила тормозом, а также орудием подбадривания заленившейся собаки. Разительно похожий на древнего идола глубоко осевшими глазами и узким ртом на неподвижном рябом лице, Мишка во всех тонкостях фиоритурно высвистывал «Лунный вальс» Дунаевского. За всю жизнь он прочел только две книги — «Чапаев» и «Алитет уходит в горы». Зато чувствовал музыку и, как многие камчадалы, обладал почти совершенным слухом.

Он был потомственным каюром. Так же, как его отец. И дед. Возможно, прадед — того Мишка не помнил. Фамилию Гребенщиковых хорошо знали на Камчатке — там, где даже в наш век стремящейся к фантастике техники, порой лишь собакам под силу прорываться сквозь пургу, ревущую на заваленных снегом просторах…

Сейчас Мишка — младший представитель славного каюрского рода — стал известен и на одном из островов северной Курильской гряды: вот уже около двух лет он с упряжкой полудиких, вечно голодных псов числился в штате базы промысловой потребкооперации. Точнее, числился Мишка. Да и то проведенный по какой-то отвлеченной должности, ибо собственная собачья упряжка штатным расписанием на базе не была предусмотрена. Псы на довольствии не состояли. Потому ели все, что добывал для них хозяин, а также обнаруженное самими — от полуобглоданной рыбьей кости до подхваченной и на ходу разодранной курицы. Бывало — и поросенка. Иногда Мишка нещадно колотил их за это ногами и остолом, порой — делал вид, будто не заметил собачьей инициативы. В зависимости от настроения…

Впрочем, у неутомимых этих зверей был стоический склад натуры: они могли голодать сутками, не выказывая недовольства — лишь особый блеск, который появлялся в их глазах, не сулил добра встреченной живности. Зато никогда не бывали они полностью сыты. Даже с раздутыми от пищи животами псы не отказывались ни от чего, чем можно попользоваться — а вдруг, дескать, завтра нечего будет есть?

— Право-право-право! — заорал Мишка, почти не разжимая губ. — Пр-р-раво!

Сухо шуршал снег под полозьями, тонко повизгивали они, когда нарты заносило. Мишка молчал, лениво и зорко посматривая вперед.

— Лево-лево! — скомандовал он.

Передовики Цыган и Моряк на лету поймали приказание. Описав плавный полукруг, нарты вышли на узкую дорогу, обозначенную кедровыми вешками.

— Пр-рямо! — распорядился Мишка.

И в ту же секунду увидел человека, уверенно скользившего на лыжах в лоб упряжке. Мишка мгновенно узнал его. Да и как не узнать?! Это был единый друг Васька Чеботнягин — моторист с сейнера номер четырнадцать, прозванного «Голубой Дунай» за синюю полосу по наружной стороне фальшборта.

Упряжка наддала хода. Чеботнягин поднял лыжную палку, приветствуя каюра и одновременно приготовившись отразить возможное нападение собак. Сунув остол в передок саней, Гребенщиков резко затормозил. Несколько шагов протащив нарты после его окрика «стой!», собаки замерли, с вожделением и недовольством посматривая на Ваську, трогать которого хозяином категорически воспрещалось.

— Здорово, Миша! Далеко путь держишь?

Безмолвно улыбаясь, Гребенщиков смотрел на невысокую ловкую фигуру друга, на его широкое скуластое лицо, и жесткий чубчик, выбившийся из-под ушанки.

— А я к тебе, — не дождавшись ответа, сообщил Васька. — Диспетчерская выход не разрешила. К ночи вроде девятибалка ожидается. Пришвартовали коробку в ковше, и кто куда… Принимаешь гостя?