Николай Бондаренко - Будни и праздники

Михаил, сидевший в пьяном оцепенении, невесть отчего встрепенулся, и, поймав конец песни, завопил не в лад:

— У одной реки-и!..

Петь он не умел, зато любил «концы тянуть». Все уж замолчат, а он все выводит одну ноту, оглушая соседей по столу. Катерина приготовилась и его отчитать, да в этот момент раздался голос Турсынгуль:

— А вы громко поете!

Она стояла в дверном проеме и казалась незнакомо хрупкой и будто бы озябшей. Вместо мужской фланелевой рубашки и мешковатых брюк, таких привычных на стройплощадке, на ней было летнее яркое платье, еще не известное никому в бригаде. Она по-новому уложила смоляные волосы и подкрасила губы. Улыбалась неуверенно, как молоденькая девчонка, впервые пришедшая на гулянье.

С хмельным радушием Николай поднялся навстречу гостье. В расстегнутой рубашке, с прядями волос, упавшими на лоб, он был так открыт в своей радости видеть Турсынгуль, что всем почудилось: вот возьмет и расцелует бригадиршу. Но он только тронул ее за локоть, словно хотел убедиться, она ли это.

— Ну, молодец, проходи! — махнул рукою Сергею, и тот послушно пересел поближе к дяде Косте, освобождая стул рядом с Николаем. — Водку пьешь?

— Нет.

— Тогда позволь винца налить…

Все еще злая, Катерина с недовольной гримасой поинтересовалась у Турсынгуль:

— Чего задержалась-то, Гуля?

— С Равшаном возилась…

Не сходило с лица Николая выражение довольства. Он требовал, чтобы ели, просил «опрокинуть еще по рюмочке». То и дело поворачивался к Турсынгуль, и взгляд его скользил по блестевшим волосам, по тонкой шее, по вырезу летнего платья, и он поигрывал желваками, прежде чем предложить ей что-нибудь повкуснее. Турсынгуль посматривала на него снизу вверх, и в повороте ее головы, в полуоткрытом рте угадывалось что-то беззащитное.

В очередной раз Николай наполнил рюмки, одолженные у комендантши.

— А почему мы без тостов потребляем? Скажи, бригадир, задушевное слово.

Турсынгуль осторожно взялась за ножку рюмки.

— За то, чтоб нам с тобой долго работать вместе.

Влажные лукавые его глаза посерьезнели. Он не то спросил, не то произнес утвердительно:

— Не веришь, что я надолго здесь задержусь?

— Ты догадливый.

— Стараюсь.

— Смотрела твою трудовую книжку. Как справочник, куда пойти работать!.. Много названий.

— Обижают меня часто, оттого и увольняюсь. — Она ощущала на щеке его дыхание, и это мешало ей сосредоточиться, чтобы оценить, искренне ли он говорит. — А вообще, если ко мне по-человечески, то и я покладистый.

— Но разве ты ребенок, чтобы на всех обижаться?

— Натуру не переделаешь, начальник.

А когда женщины принялись готовить стол к чаепитию, он негромко, чтобы не привлекать внимание остальных, предложил:

— Хочешь, расскажу про себя самое главное?

Тут он впервые осознал, что Турсынгуль не так уж проста, как казалось поначалу. Она произнесла с явным намеком:

— Когда пьяные изливают душу, какая им может быть вера?

— Господи, для меня эти рюмки, что слону — ириски.

— Тогда начинай.

Возникло у Николая зыбкое ощущение, будто она отдаляется от него. Только что отзывалась на каждое слово, а вот уж замкнулась в себе, и ему приходилось напрягать голос, чтобы быть услышанным. Задиристо кивнул на дверь:

— Выйдем? Там и объясню, а?

— Пойдем!..

В коридоре накинул на Турсынгуль свою куртку, вышел первым, глубоко вдохнул холодный воздух. Она остановилась рядом, выжидательно поглядывая на него и чувствуя чужой, но приятный запах, шедший от куртки.

Прозрачно светились окна домов. В чуткой вечерней тишине взлаивали собаки. На дальнем шоссе, за домами, ночным жуком гудела машина, уходившая в город.

— Это правильно, что ты не доверяешь, — спокойно произнес Николай. — Когда мужик с ходу обещает выложить все, что у него на сердце, значит, есть у него своя корысть.

— Спасибо, что объяснил. Теперь буду знать…

Он развел руками: дескать, невелика услуга.

— А если всерьез, долго на одном месте действительно не сижу. Не выношу, когда на меня давят, понимаешь?

— То есть как давят?

— Ну, приказывают, заставляют… Все внутри переворачивается, и остается или драться, или уходить. А драться — зачем? Еще срок схлопочешь.

В нескольких шагах от них возник приземистый, неправдоподобно широкий силуэт. Скрипнула галька под грузными шагами, и раздался голос Назырбая:

— Чего стоим?

— Воздухом дышим. А что запоздал?

В слабом свете, падавшем из окна, было видно, что Назырбай одет в потрепанное трико, отвисшее на коленях, старую рубашку и телогрейку, накинутую на плечи, и что в руке у него — ведро. Он жил в соседнем доме — для одиночек, и, видно, не в гости собрался, а вышел по домашним делам. Однако Николай, словно ничего не замечая, радушно продолжал:

— Заждались тебя, неторопкий ты товарищ. Но есть еще заначка, пойдем!..

Назырбай повернулся к нему спиной, как к пустому месту, пристально посмотрел на Турсынгуль, и дальше пошел разговор, загадочный для Николая:

— Миясар привет шлет…

— Спасибо, Назырбай. Будешь писать — передай, чтобы берегла себя и детей. — Турсынгуль говорила бодрым приветливым голосом, в котором, однако, не было тепла. Так вежливое начальство разговаривает с надоевшим посетителем: и выставить его невозможно, и усовестить трудно. — Пусть Миясар быстрее сюда приезжает.

— Ты не знаешь, кто ей все время пишет?

— Не знаю…

Он ушел, ничего не сказав Николаю. Силуэт мелькнул на фоне окон соседнего дома и расплылся в черном квадрате крыльца. Николай и Турсынгуль прислушались, не скрипнет ли дверь, но было тихо, и они так и не поняли, зашел Назырбай в дом или остался на крыльце.

— Смурной дядя, — определил Николай.

— Не надо так…

— Ради бога! — пренебрежительно пожал он плечами. — Было б о ком судачить!..

Назырбай стоял на крыльце, не ощущая холода, заползавшего под рубашку, и глядел в темноту. До него доносились обрывки слов, медленно гаснувшие в тишине. Он не мог разобрать, о чем они там рассуждают, и в горьком недоумении думал, что общего может быть у Турсынгуль и этого смазливого парня. Она ведь — умница, а Николай — балаболка, у которого только и достоинств, что всегда отглаженные брюки.

Как изменилась Турсынгуль! Раньше она бы на такого и не взглянула и уж тем более не стояла бы с таким ночью. А сейчас — пожалуйста, да еще куртку его накинула на плечи. Когда это Николай успел стать для нее настолько близким, чтобы в его куртке отогреваться?.. Неприлично.

Год назад, когда он приехал в Алангу, Турсынгуль была совсем другой. Неразговорчивая, платок вечно надвинут на лоб, глаза — непроницаемые. Держалась скромно и вроде бы неприметно, так, по мнению Назырбая, бригадиры себя не ведут. Но вот что удивило его с самого начала: в бригаде Турсынгуль уважали. Сам-то он в первое время разговаривал с ней свысока: ему ли, каменщику высшего разряда, слушаться какую-то женщину?