Мария Красавицкая - Если ты назвался смелым

И вдруг, буквально в один день, все изменилось. Папа пришел домой поздно. Вид у него был смущенный и рассеянный. После этого он стал часто исчезать вечерами из дому, виновато говоря мне:

— Я скоро вернусь, Рута.

Но я никогда не слышала, как он возвращался: уже спала.

А когда однажды папа тихонько запел во время работы, я поняла: он влюбился.

Я заранее возненавидела эту женщину. Она представлялась мне такой же, как рыжая Дагмара.

Все время, прошедшее со смерти мамы, мы были с папой вместе. Теперь эта новая «рыжая» отнимала его у меня. Напрасно убеждала меня тетя Анна:

— Папа еще молодой. Очень хорошо, если он женится.

Мне было противно, что она говорит об этой, новой, теми же словами, что и о Дагмаре. Значит, и в самом деле обе они стоят одна другой. По вечерам, когда я оставалась одна, мне виделось, как папа ведет эту женщину под руку, может быть, целует ее. Я задыхалась от ненависти и отвращения. Папа, наверно, понимал это. И все-таки то и дело исчезал по вечерам.

Зима стояла сырая, слякотная. Папа со своих прогулок приходил с мокрыми ногами. Кончилось тем, что он схватил ангину, целую неделю лежал с высокой температурой и ничего не ел.

В этот день я вернулась из школы рано. Папа дремал. Чтоб не разбудить его, я решила посидеть тихонько и заштопать расползшийся на локте рукав школьного платья.

Чем больше я штопала, тем больше ползла в стороны дырка. Но все равно рукав надо было привести в порядок, иначе мне завтра не в чем будет идти в школу.

Я штопала и думала, что мама на те же самые деньги умела и вкусно накормить нас и купить одежду, обувь. Я, наверно, никогда не научусь так хозяйничать. Вот мне платье нужно. Папе — новые ботинки… Да мало ли что еще нам надо!

В прихожей дважды звякнул звонок: к нам. Я открыла. За дверями стояла молодая женщина. На улице шел снег, и у нее на меховой шапочке, на воротнике, на темных пушистых волосах блестели снежинки. Я подумала, что это врач.

— Скажите, здесь живет Ольгерт Эзеринь? — В глазах у нее была тревога.

Я сразу поняла: это ОНА.

— Ольгерт Эзеринь живет здесь, но он болен,— сухо ответила я и хотела захлопнуть дверь перед носом у этой наглой женщины, не постеснявшейся прийти в наш дом.

— Я знаю, Рута,— так, словно мы с ней давно знакомы, ответила женщина.— Я потому и пришла, что он болен.— И она вошла в переднюю.

Пока раздевалась, засыпала меня вопросами:

— Как температура? Что говорит врач? Какие лекарства принимает?

Я отвечала сквозь зубы. Все во мне кипело. А она, как ни в чем не бывало, разделась, спросила:

— Сюда? — и без стука вошла в комнату.

Я двинулась следом, намереваясь ни на минуту не оставлять их вдвоем.

Папа по-прежнему дремал. Она заглянула ему в лицо — он лежал на боку, отвернувшись к стенке,— чуточку улыбнулась. Не губами, одними глазами. И папа мгновенно проснулся.

— Тоня! — обрадовался он и сел.

Она положила ему ладонь на лоб, и папа послушно лег, только позу переменил — повернулся к ней лицом. Смотрел на нее, и улыбался, и смущенно запахивал на груди куртку пижамы.

— Жар,— не отнимая ладони от его лба, озабоченно сказала та, которую он назвал Тоней.

Придвинула стул, поставила возле него на пол большую, наполненную чем-то сумку, села.

— Похудел. Очень. Наверно, ничего не ешь? —Ничуть не стесняясь меня, она назвала его на «ты»!

— Не могу,— ответил папа.— Глотать совсем не могу.

— Ну-ка, покажи горло.

Папа раскрыл рот. Тоня заглянула в горло, покачала головой.

— Основательно! Но есть надо,— нагнулась, достала из сумки бутылку молока и обратилась ко мне: — Вскипяти, Рута. Начнем лечить.

Я взяла бутылку и вышла на кухню. Конечно, сейчас они начнут целоваться. Как бы не так! Поставила кастрюльку с молоком на газ, на цыпочках подошла к двери и рывком отворила ее.

Тоня стояла у стола, разглядывала мою штопку.

— Пустое дело, Рута,— сочувственно сказала она.— Видишь, все выносилось, протерлось.— Тоня чуточку потянула рукав, и на нем снова появилась дырка.— Что бы тут приспособить? — Тоня задумалась и потерла указательным пальцем переносицу.

— Новое надо «приспособить», вот и все,— со вздохом сказал папа.— Оно и узко уже ей и коротковато…

— Рута, молоко! — закричала из кухни Скайдрите. Мы выскочили с Тоней вместе.

— Ничего, не беда. Бывает,— успокаивала меня Тоня, быстро вытирая плитку.— Давай чашку. Побольше которая.

Я подала ей большую красную с белыми горошинами папину чашку. Тоня налила ее до краев.

— Ему не выпить столько,— мрачно предсказала я.

— Вы-ыпьет! — пропела Тоня.— Теперь соды надо.

Я слазила в шкафчик и вытащила начатую пачку стиральной соды.

— Да нет же,— рассмеялась Тоня.— Питьевую надо.

Скайдрите, без дела болтавшаяся на кухне, подала ей коробочку.

— Превосходно,— размешивая в чашке соду, сказала Тоня.— Пить немедленно, пока горячее.

Папа морщился, делал вид, что сердится. Тоня покрикивала на него:

— Пей! Нечего, нечего морщиться. Пей, пока горячее.

— Знаешь, становится легче,— между двумя глотками обрадованно и удивленно сказал папа.

— Еще бы! Знаем, чем лечить!

Папа допил молоко и с удовлетворенным видом откинулся на подушку.

— Теперь надо завязать горло чем-нибудь теплым.

— В шкафу, на полке, поищите…

Мне без стула до этой полки не добраться. Тоня подошла, поднялась на цыпочки и стала перебирать наваленные в беспорядке вещи. Нашла и перебросила через плечо старенькую белую пуховую косынку. Потом она мельком оглядела то, что висит в шкафу. Провела рукой по синему шерстяному маминому платью.

«Вот оно, начинается!» — подумала я и вся сжалась.

— Мамино, да? — тихо спросила Тоня.

Я не могла отвечать. Я видела только ее руку — белую, полную, чуть пониже локтя плотно схваченную манжетом. Руку, все еще трогающую мамино платье.

Рука сняла платье вместе с плечиками. Не успела я опомниться, как Тоня приложила платье ко мне. Как-то особенно, оценивающе взглянула и на меня и на платье.

— Широковато. Длинно. Но переделать можно,— деловито сказала она.— Хочешь, переделаю?

— Соглашайся, Рута! — с деланным оживлением прохрипел папа.— Немедленно соглашайся. Тоня — художник-модельер.

Я молчала, видела только ее руку, касающуюся платья.

— Конечно, я понимаю,— очень мягко начала Тоня,— мамина память. Но оно висит в шкафу, и ты о нем не помнишь. А так ты будешь каждый день носить его и вспоминать свою маму. Каждый день будешь вспоминать.— И она встряхнула платье.— Будь твоя мама жива, она сама отдала бы его тебе теперь, когда ты уже большая…

Давно не вспоминала я маму так живо, так больно. Складки платья, казалось, еще хранили тепло ее тела.

Тоня протянула руку к шкафу, чтоб повесить платье. Я схватила ее за плечо. Говорить я не могла. Тоня вопросительно глянула мне в глаза, спросила негромко: