Мария Красавицкая - Если ты назвался смелым

— Когда же свадьба-то? — продолжала издеваться Расма.— Или так будете? Тоже неплохо.

— Что тебе надо от меня, Расма? — не выдержала я.

— Мне? А ничего. Завидую, и все тут.

Эх, Расма, Расма, знала бы ты! Скорей бы уж хоть заплести косы и лечь... Рванула по волосам расческой, запутала их.

— Небось, нравятся ему косы-то? — не без одобрения глядя на мои волосы, спросила Расма.— Ишь, как запутал. Расплетал, небось? Они, парни любят, когда косы. И расплетать любят.

Однажды, в те далекие счастливые времена, когда я с трудом двигалась по комнате, Славка в самом деле расплел мне косу и все удивлялся, почему такие теплые волосы. Теперь я с болью вспомнила это и закричала:

— Перестань, ну, перестань, Расма!

— Не перестану! — Она встала посередине комнаты, под люстрой, сорвала косынку и тряхнула волосами. Вот у нее они никогда не путались, не мялись под косынкой.— Чем мои хуже? А он и не глядит!

Мне показалось: сейчас она заплачет. Но Расма не заплакала. Зло сверкая на меня глазами, она продолжала:

— Железный он, Славка. Уж если не любит, ничего не получится. Разве бы я его спросила: женишься на мне, не женишься? А вот не любит. И на ночь на одну даже я ему не нужна.

«Как ты права, Расма! Как права! Не любит, вот в чем дело». «Вот так, Рута»,— вспомнились мне Славкины слова. А ведь я, как и Расма, готова была сегодня на все…

— Ненавижу я тебя! — выкрикнула Расма и выскочила из комнаты.

Меня всю трясло. Насилу разделась, легла. Не успела как следует накрыться — стук в дверь. Осторожный, вкрадчивый стук. Так стучит только Лаймон.

С порога он холодно на меня посмотрел.

— Извини, что потревожил. Но нам надо кое-что выяснить.

Я до подбородка натянула одеяло. Не хочу никаких выяснений.

Лаймон, не дожидаясь приглашения, взял стул, сел рядом с кроватью. Долго вглядывался в мое лицо.

— Я должен знать все, Рута,— с пафосом сказал он наконец.— Я ночь глаз не сомкнул. Как ты могла… согласиться?

— На что согласиться?

— Пробыть с ним ночь… Ты… ты близка с ним, Рута? Скажи прямо, и я больше никогда не подойду к тебе.

Я молчала. Мне нечего было ему сказать. А он взмолился:

— Не молчи. Скажи хоть что-нибудь! Ты же знаешь, я люблю тебя… Не могу я больше…

Мне стало жалко его. И немножко противно: парень, по-моему, никогда не должен унижаться вот так. Всегда был ко мне таким добрым. В самые трудные времена. Я выпростала из-под одеяла руку, погладила его по волосам.

— Ты не прав, Лаймон.

— Правда? — Он с невероятной легкостью перекинулся от отчаянного горя к отчаянной радости.— Правда? — Просунул руки под мою подушку, поднял меня вместе с нею, еще раз спросил: —Правда?

— Правда…

Тогда он отшвырнул одеяло и стал целовать мои плечи, шею. Я с трудом высвободилась, натянула одеяло. Не то, чтобы мне противен был его порыв, мне жутко стало. Чем-то это напомнило наш со Славкой разговор на балконе.

— Иди, Лаймон,— сказала я.— Я очень устала. Наверно, голос мой звучал очень уж невесело.

Лаймон торопливо согласился.

— Да, да, понимаю… Но… как же все-таки с новой работой? Кладка теперь кончена… Надо решать.

— Потом… Завтра.— Мне так хотелось, чтоб он ушел. И как он не понимает: теперь, когда ребята заступились за меня, как могу я уйти из бригады! Не хочу я уходить из бригады.

Не шутка — снять с работы лучшего бригадира. Целую неделю тянулся разбор «дела Грачева». Как знать, не подай Петька заявление о переводе в пятую, в отстающую, так бы все и обошлось. Даже и сейчас — пойми он свою неправоту— тоже простили бы. Но Грачев, как и предсказывал Иван Алексеевич, подал заявление об увольнении. И на работу не ходил. Словом, было вынесено решение: объявить выговор за зазнайство, просить начальника снять Грачева с должности бригадира и оставить в той же бригаде — для перевоспитания.

Петька явился на работу с видом невинно пострадавшего. Ни с кем не разговаривал. Обедать садился отдельно. К Славке обращался на «вы» с прибавлением слов «товарищ бригадир». На меня смотрел, как на пустое место. К счастью, мы с ним почти не встречались: Славка прикрепил меня к Ганнуле — учиться штукатурному делу.

Расма расценила это по-своему: поберег, не перевел в подсобницы. Да, кажется, и Ганнуля подозревала, что тогда Славка не зря остался со мной на целую ночь. Ребята отпускали по моему адресу шуточки.

По вечерам Расма просто изводила меня. Папа с Тоней и братиком, пользуясь ранней и теплой весной, перебрались на дачу. А я стала ночевать в их городской квартире.

Мне было бы совсем плохо и одиноко, если бы не Лаймон.

И вот опять-таки из-за меня произошла очередная ссора Славки и Лаймона. Они вообще все время не ладили. При Петьке Лаймон знал одно: с его слов составить наряды. А Славка стал требовать: доставай материалы, воюй с монтажниками, затягивающими монтаж водопровода и канализации. Стычки между Лаймоном и Славкой происходили чуть ли не ежедневно. Лаймон не раз говорил:

— Нет, с ним я не сработаюсь,— и прозрачно намекал, что это из-за меня.

А тут, как назло, испортился растворонасос, которым подают штукатурный раствор на этажи. Славка разобрал, вынул какую-то деталь, подал ее Лаймону:

— Новую надо. Закажи.

Я точно знаю, что Лаймон ездил в мастерские. Но прошло несколько дней, а детали все не было. Мы таскали раствор вручную. Не успеешь принести тяжеленный ящик — смотришь, он уже опустел.

От бесконечных хождений по лестницам у меня распухла, стала ныть нога.

И вот несли мы с Ганнулей раствор. Встретили Славку и Лаймона. Славка подошел, отобрал у меня ручки ящика.

— Когда же все-таки будет деталька, а? — набросился он на Лаймона.— Девчата все руки поотрывали!

— Звонил не раз.— Лаймон пожал плечами.— Не готова.

— Слушай,— Славка недобро прищурился,— ты что, маленький? Что ты, ей-богу, дурачком прикидываешься? Вот сию минуту поезжай и без детали не возвращайся.

— Я строймастер, а не курьер, товарищ Баранаускас,— резко ответил Лаймон и направился в конторку.

— От тебя пользы меньше, чем от курьера! — крикнул ему вслед Славка.— А ты,— он обратился ко мне,— к врачу хоть бы сходила. Какой день хромаешь. Сейчас же поезжай. Пошли, Ганнуля.

Врач отругал меня. Выдал на три дня больничный лист и строго приказал: лежать!

И я лежу. На старом своем диванчике. Портрет мамы смотрит на меня с этажерки.

Мой старый дом! Ты совсем не изменился. Зато я стала другая. Мне короток и узок стал диванчик. Раньше я не замечала, что ноги мои упираются в один валик, а голова — в другой. Неужто я все еще расту?

За дверями два звонка. Ко мне. Лаймон. Стучат по коридору каблучки Скайдрите. Она сладко воркует:

— Да, да, дома! Прошу вас! — Она «до омерзения вежлива» с Лаймоном.