Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»

— Мне этот Никанор Иванович не понравился. Он выжига и плут. Нельзя ли сделать так, чтобы он больше не приходил?

— Мессир, вам стоит это приказать! — отозвался Коровьев, но не дребезжащим, а очень чистым и звучным голосом.

Переводчик отправился в переднюю, навертел номер и начал говорить почему-то плаксиво:

— Але? Считаю долгом сообщить, что наш председатель жилтоварищества дома № 302-бис по Садовой, Никанор Иванович Босой, спекулирует валютой. В данный момент у него в вентиляции, в уборной, в его квартире № 35 в газетной бумаге четыреста долларов. Сам видел. Говорит жилец означенного дома в квартире № 11, Тимофей Кондратьевич Перелыгин. Но заклинаю держать в тайне мое имя. Опасаюсь мести вышеизложенного председателя.

И повесил трубку, подлец.

— Этот вульгарный человек больше не придет, мессир, клянусь в том вашими золотыми шпорами,— доложил Коровьев, или регент, или черт знает кто такой, подойдя к дверям спальни.

— Дорогой Фагот,— ответили из спальни,— но при чем здесь Перелыгин? Не причинил бы ты ему хлопот.

— Не извольте беспокоиться, мессир,— ответил Фагот этот, или Коровьев,— эти хлопоты будут ему чрезвычайно полезны. Тоже негодяй. У него есть манера подсматривать в замочную скважину.

— А,— ответили из спальни, а Фагот-Коровьев пришел в гостиную, где уже сидел тот рыжий, глаз с бельмом, изо рта клык.

— Ну что же, будем завтракать, Азазелло? — обратился к нему Коровьев.

— Сейчас! — гнусаво ответил Азазелло и, в свою очередь, крикнул:

— Бегемот!

На этот зов из спальни вышел тот самый черный кот-толстяк, и через несколько минут вся свита Воланда сидела у камина в гостиной, затененной изнутри шторами, где потрескивал веселый огонь, пила красное вино.

А Никанор Иванович, удачно избежав преследований жильцов, проскользнул через двор и скрылся в своей квартире.

Квартира эта была маленькая, состояла всего из двух комнат и кухоньки, да еще была и сыровата, но у нее было одно ни с чем не сравнимое качество — она была отдельной квартиркой.

Пройдя в ту комнату, которая служила спальней и столовой бездетным супругам Босым, Никанор Иванович запер портфель в комод и шмыгнул в уборную. Заперев дверь на крючок, он вытащил из кармана пачку, навязанную переводчиком, и убедился, что в ней четыреста рублей. Посидев в уборной некоторое время, Никанор Иванович решил, чтобы избежать вопросов супруги «откуда?», временно спрятать пачечку в вентиляционный ход. Он завернул червонцы в обрывок газеты, стал на сиденье и засунул деньги в вентиляционную дыру.

Минут через пятнадцать Никанор Иванович сидел в большой комнате за столом, на котором стояла поллитровка, лафитничек и тарелки. Из кухоньки доносилось громыханье кастрюлей, оттуда очаровательно пахло борщом. Никанор Иванович, помимо председательствования, нес еще обязанности заведующего столовой, помещавшейся в том же доме, но сам в ней никогда не обедал, объясняя это тем, что профессора прописали ему особый диетический стол.

Супруга Никанора Ивановича вынесла из кухни аккуратно нарезанную селедочку, густо посыпанную зеленым луком. Никанор Иванович налил лафитничек, поддел на вилку пять кусков селедки, выпил, налил второй раз, воткнул вилку в селедку… и в то же время позвонили, а Пелагея Антоновна внесла дымящуюся кастрюлю, при одном взгляде на которую можно было догадаться, что в ней: в гуще огненного борща, покрытого золотыми дисками жира, таится то, чего нет вкуснее на свете — мозговая кость!

Проглотив слюну, Никанор Иванович заворчал, как пес:

— А чтоб вам провалиться! Поесть не дадут! — и приказал супруге: — Не пускай, нету меня, нету. А насчет квартиры скажи, чтоб перестали трепаться. Через неделю будет заседание.

Супруга вышла, а Никанор Иванович погрузил разливательную ложку вглубь и поволок из раскаленного озера ее — треснувшую вдоль кость.

Послышались звуки снимаемой цепочки, послышались шаги, послышалось ворчание Никанора Ивановича, взбешенного тем, что Пелагея Антоновна все-таки впустила кого-то, и в комнату вошли двое граждан, а за ними — побелевшая Пелагея Антоновна. Неизвестно почему, побелел и поднялся и Никанор Иванович.

— Где сортир? — спросил озабоченно первый, тот, что был в белой косоворотке.

На обеденном столе что-то стукнуло (Никанор Иванович уронил ложку).

— Здесь, здесь,— скороговоркой ответила Пелагея Антоновна.

Пришедшие устремились в коридорчик.

А в чем дело? — тихо спросил Никанор Иванович.— У нас ничего такого в квартире не может быть… А у вас документик, я извиняюсь…

Второй пришедший утвердительно кивнул и вынул документик.

Первый в это время уже стоял на табуретке, засунув руку в дымоход. В глазах у Никанора Ивановича потемнело.

Развернули сверток, и в нем вместо червонцев оказались совсем другие деньги. Они были какие-то зеленоватые или синие, Никанор Иванович видел мутно — шея его налилась темной кровью, перед глазами что-то плавало пятнами.

— Доллары в вентиляции,— задумчиво сказал первый и обратился к Никанору Ивановичу: — Ваш пакетик?

— Нет,— ответил Никанор Иванович страшным голосом.

— А чей же?

— Не могу знать,— ответил бедный председатель и вдруг возопил: — Подбросили враги!

— Это бывает,— согласился тот, что был задумчив, и мягко добавил: — Ну что же, надо остальные показать.

— Нету у меня! Нету! Богом клянусь, нету! — отчаянно вскричал председатель.

Он кинулся к комоду, с грохотом вытащил ящик, ухватился за портфель, бессвязно вскрикивая:

— Вот контракт… переводчик-гад подбросил… Коровьев… в пенсне!

Он открыл портфель, глянул в него, посинел и уронил его в борщ. В портфеле ничего не было: ни Степиного письма, ни контракта с иностранцем, ни паспорта, ни денег, ни контрамарки. Ничего не было.

— Товарищи! — отчаянно закричал председатель.— Держите их! У нас в доме нечистая сила!

И тут уж неизвестно что померещилось Пелагее Антоновне, но только она, всплеснув руками, вскрикнула дрожащим голосом:

— Иванович! Что ты? Покайся лучше! Тебе скидка выйдет!

С налитыми кровью глазами, Никанор Иванович занес кулаки над головой и прохрипел: «Дура проклятая…» — кинулся к жене.

Но его удержали.

Тогда он ослабел, опустился на стул и решил покориться неизбежному.

Перелыгин Тимофей Кондратьевич в это время припадал к замочной скважине в дверях квартиры председателя то ухом, то глазом, замирая от любопытства.

Через полчаса примерно жильцы дома, находившиеся во дворе, видели, как председатель в сопровождении еще двух лиц проследовал через двор прямо к автомобилю, в коем и уехал.

Рассказывали, что на Никаноре Ивановиче лица не было, что он пошатывался, проходя, как пьяный, что-то бормотал.