Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»

— Вот какое дело, Толмай,— говорил Пилат, чувствуя, что под гром ему легче беседовать,— узнал я, что в Синедрионе есть замечательный сыщик. Э?

— Как ему не быть,— сказал Толмай.

— Иуда…

— Искариот,— докончил Толмай.

— Молодой мальчишка, говорят?

— Не стар,— сказал Толмай,— двадцать три года.

— А говорят — девятнадцать?..

— Двадцать три года три месяца,— сказал Толмай.

— Вы замечательный человек, Толмай.

— Благодарю вас, прокуратор,— сказал Толмай.

— Он где живет?

— Забыл я, прокуратор, надо справиться.

— Стоит ли,— ласково сказал Пилат.— Вы просто напрягите память.

Толмай напряг свою память, это выразилось в том, что он поднял глаза к набухшему тенту, и сказал:

— В Золотом переулке в девятом номере.

— Говорят, хорошего поведения юноша?

— Чистый юноша.

— Это хорошо. Стало быть, за ним никаких преступлений нет?

— Нет, прокуратор, нету,— раздельно ответил Толмай.

— Так… Дело, знаете ли, в том, что его судьба меня беспокоит.

— Так-с,— сказал Толмай.

— Говорят, ему Каиафа денег дал?

— Тридцать денариев.

— Тридцать?

…Пилат снял кольцо с пальца, положил его на стол и сказал:

— Возьмите на память, Толмай.

И когда уже весь город заснул, у подножия Иродова дворца {35} на балконе в теплых сумерках на кушетке спал человек, обнявшись с собакой.

Пальмы стояли черные, а мрамор был голубой от луны…

— Так вот что случилось с Юдой Искариотом, Иван Николаевич.

— Угу,— молвил Иванушка.

— Должен вам сказать,— заговорил Владимир Миронович {36} ,— что у вас недурные знания богословские. Только непонятно мне, откуда вы все это взяли.

— Ну, так ведь…— неопределенно ответил инженер, шевельнув бровями.

— И вы любите его, как я вижу,— сказал Владимир Миронович, прищурившись.

— Кого?

— Иисуса.

— Я? — спросил неизвестный и покашлял: — Кх-кх,— но ничего не ответил.

— Только, знаете ли, в евангелиях совершенно иначе изложена вся эта легенда,— все не сводя глаз и все прищурившись, говорил Берлиоз.

Инженер улыбнулся.

— Обижать изволите,— отозвался он.— Смешно даже говорить о евангелиях, если я вам рассказал. Мне видней.

Опять оба писателя уставились на инженера.

— Так вы бы сами и написали евангелие,— посоветовал неприязненно Иванушка.

Неизвестный рассмеялся весело и ответил:

— Блестящая мысль! Она мне не приходила в голову. Евангелие от меня, хи-хи…

— Кстати, некоторые главы из вашего евангелия я бы напечатал в моем «Богоборце» {37} ,— сказал Владимир Миронович,— правда, при условии некоторых исправлений.

— Сотрудничать у вас я счел бы счастьем,— вежливо молвил неизвестный,— но ведь вдруг будет другой редактор. Черт знает, кого назначат. Какого-нибудь кретина или несимпатичного какого-нибудь…

— Говорите вы все какими-то подчеркнутыми загадками,— с некоторой досадой заметил Берлиоз,— впечатление такое, что вам известно не только глубокое прошлое, но даже и будущее.

— Для того, кто знает хорошо прошлое, будущее узнать не составляет особенного труда,— сообщил инженер.

— А вы знаете?

— До известной степени. Например, знаю, кто будет жить в вашей квартире.

— Вот как? Пока я в ней буду жить!

«Он русский, русский, он не сумасшедший,— внезапно загудело в голове у Берлиоза,— не понимаю, почему мне показалось, что он говорит с акцентом? Что такое, в конце концов, что он несет?»

— Солнце в первом доме,— забормотал инженер, козырьком ладони прикрыв глаза и рассматривая Берлиоза, как рекрута в приемной комиссии,— Меркурий во втором, луна ушла из пятого дома, шесть несчастье, вечер семь, влежку фигура. Уй! Какая ерунда выходит, Владимир Миронович!

— А что? — спросил Берлиоз.

— Да…— стыдливо хихикнув, ответил инженер,— оказывается, что вы будете четвертованы.

— Это действительно ерунда,— сказал Берлиоз.

— А что, по-вашему, с вами будет? — запальчиво спросил инженер.

— Я попаду в ад, в огонь,— сказал Берлиоз, улыбаясь и в тон инженеру,— меня сожгут в крематории.

— Пари на фунт шоколаду, что этого не будет,— предложил, смеясь, инженер,— как раз наоборот: вы будете в воде.

— Утону? — спросил Берлиоз.

— Нет,— сказал инженер.

— Ну, дело темное,— сомнительно молвил Берлиоз.

— А я? — сумрачно спросил Иванушка.

На того инженер не поглядел даже и отозвался так:

— Сатурн в первом. Земля. Бойтесь фурибунды.

— Что это такое — фурибунда?

— А черт их знает,— ответил инженер,— вы уж сами у доктора спросите.

— Скажите, пожалуйста,— неожиданно спросил Берлиоз,— значит, по-вашему, криков «Распни его!» не было?

Инженер снисходительно усмехнулся:

— Такой вопрос в устах машинистки из ВСНХ был бы уместен, конечно, но в ваших!.. Помилуйте! Желал бы я видеть, как какая-нибудь толпа могла вмешаться в суд, чинимый прокуратором, да еще таким, как Пилат! Поясню, наконец, сравнением. Идет суд в ревтрибунале на Пречистенском бульваре, и вдруг, вообразите, публика начинает завывать: «Расстреляй, расстреляй его!» Моментально ее удаляют из зала суда, только и делов. Да и зачем она станет завывать? Решительно ей все равно, повесят ли кого или расстреляют. Толпа, Владимир Миронович, во все времена толпа — чернь, Владимир Миронович!

— Знаете что, господин богослов! — резко вмешался вдруг Иванушка.— Вы все-таки полегче, но-но, без хамства! Что это за слово — «чернь»? Толпа состоит из пролетариата, месье!

Глянув с большим любопытством на Иванушку в момент произнесения слова «хамство», инженер тем не менее в бой не вступил, а с шутовской ужимочкой ответил:

— Как когда, как когда…

— Вы можете подождать? — вдруг спросил Иванушка у инженера мрачно.— Мне нужно пару слов сказать товарищу.

— Пожалуйста! Пожалуйста! — ответил вежливо иностранец.— Я не спешу.

Иванушка сказал:

— Володя…

И они отошли в сторонку.

— Вот что, Володька,— зашептал Иванушка, сделав вид, что прикуривает у Берлиоза,— спрашивай сейчас у него документы…

— Ты думаешь?..— шепнул Берлиоз.

— Говорю тебе! Посмотри на костюм… Это эмигрант-белогвардеец… Говорю тебе, Володька, здесь Гепеу пахнет… Это шпион…

Все, что нашептал Иванушка, по сути дела, было глупо. Никаким ГПУ здесь не пахло, и почему, спрашивается, поболтав со своим случайным встречным на Патриарших по поводу Христа, так уж непременно необходимо требовать у него документы. Тем не менее у Владимира Мироновича моментально сделались полотняные, какие-то неприятные глаза, и искоса он кинул предательский взгляд, чтобы убедиться, не удрал ли инженер. Но серая фигура виднелась на скамейке. Все-таки поведение инженера было в высшей степени странно.

— Ладно,— шепнул Берлиоз, и лицо его постарело. Приятели вернулись к скамейке, и тут же изумление овладело Владимиром Мироновичем.