Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»

— Сияет, как солнце! — рассказывала девица, торопясь и икая после валерианки.— И ведет под руку какого-то сукина сына, неизвестно откуда взявшегося, в клетчатых брючонках, пенсне треснувшее, рожа невозможная!

И тут же отрекомендовал его всем как видного специалиста по организации хоровых кружков. Коровьев по фамилии.

(Бухгалтер насторожился.)

Лица будущих альпинистов помрачнели, но заведующий тут же призвал их к бодрости, а организатор Коровьев и пошутил, и поострил, и клятвенно заверил, что времени пение берет самую малость…

— На ходу, на ходу!..

А пользы от этого пения целый вагон. Ну, конечно, первые выскочили Фанов и Косарчук, известнейшие наши подхалимы, и объявили, что записываются. Ну, тут остальные убедились, что пения не миновать, стали записываться. Петь решили, так как все остальное время было занято пинг-понгом и шашками, в обеденном перерыве. Заведующий, чтобы подать пример, объявил, что у него тенор, и далее все пошло, как в скверном сне. Коровьев поорал «до-ми-соль-до!», вытащил наиболее застенчивых из-за шкафов, за которыми они прятались от пения, Косарчуку сказал, что у того абсолютный слух, заныл, заскулил, просил уважить старого регента-певуна, стукал камертоном по пальцу, умолял грянуть «Славное море».

Грянули. И славно грянули, Коровьев понимал свое дело. Допели первый куплет, Коровьев извинился, сказал: «Я на минутку»,— и… исчез куда-то.

Думали, что в уборную. Но прошло десять минут — его нету. Недоумение. Потом — радость: сбежал!

И вдруг как-то само собой запели второй куплет, Косарчук повел высоким хрустальным тенором. Спели. Коровьева нету. Двинулись по своим местам, не успели сесть, как против своего желания запели. Остановиться! Не тут-то было. Пауза минуты три, и опять грянут. Тут сообразили, что — беда! Заведующий заперся у себя в кабинете. И вот…

Тут девицын рассказ прервался. Валерианка ничего не помогала.

Услужливые посетители совали девице стакан с водой, но пить она не могла, беря высокие чистые ноты. Здание сектора гремело, как оперный театр. Растерявшийся врач метался от одного певца к другому, наконец увидел, что так не управиться, и отправился к телефону.

Через четверть часа подъехали три грузовика, и на них погрузился весь состав сектора во главе с совершенно убитым заведующим.

Лишь только первый грузовик, качнувшись в воротах, выехал в переулок, служащие, стоящие на платформе и держащиеся друг за друга, раскрыли рты, и в переулке понеслась популярная песня. Второй грузовик подхватил, а за ним и третий. Так и поехали.

Способ оказался умным и простым. Прохожие, летящие по своим делам, бросали на грузовики беглый взгляд и проносились мимо, полагая, что экскурсия едет за город.

Таким образом, все грузовики без всякого соблазна выехали на шоссе и поехали в клинику профессора Стравинского.

Задумчивый, качающий головой бухгалтер, стремясь избавиться от денег, пешком отломал еще один конец на Петровку и явился в финотдел московского зрелищного сектора.

Ученный уже опытом, он осторожно заглянул в продолговатый зал, где за матовыми стеклами с золотыми надписями сидели служащие. Но никаких признаков тревоги или какого-нибудь безобразия не обнаружил. Было тихо, как и полагалось в приличном учреждении.

Бухгалтер всунул голову в то окошечко, на котором было написано «прием сумм», поздоровался с каким-то не знакомым ему, очевидно новым, служащим, ласково попросил приходный ордерок.

Но служащий почему-то встревожился и спросил, не глядя на Василия Степановича:

— А вам зачем?

Бухгалтер изумился.

— Хочу сдать сумму.

— Одну минутку,— ответил служащий и мгновенно закрыл сеткой дыру в стекле.

«Странно!» — подумал бухгалтер. Он слышал, что там идет какое-то совещание, о чем-то тихо спорят, советуются.

Изумление бухгалтера возросло. Впервые в жизни он встретился с таким обстоятельством, как здесь. Всем известно, как трудно получить деньги, всегда к этому могут найтись препятствия. Но в практике бухгалтера не было за тридцать лет службы случая, чтобы кто-нибудь у него, будь то учреждение, юридическое или частное лицо, затруднялся бы принять деньги.

Сеточка отодвинулась, и опять бухгалтер прильнул к окошечку.

— А у вас много ли? — спросил служащий.

— Двадцать одна тысяча.

— Ого,— ответил служащий и добавил: — Одну минуточку,— и опять закрылся.

«Взбесился он, что ли?» — подумал бухгалтер.

Но сеточка отодвинулась, высунулась рука с зеленой бумажкой.

— Пишите ордер,— пригласили бухгалтера.

Тот локтем придавил обременяющий его пакет и заполнил у окошечка ордерок, а затем стал развязывать веревочку.

Когда он распаковал свой груз, в глазах у него зарябило, он что-то промычал. Перед глазами его замелькали иностранные деньги. Тут были пачки канадских долларов, фунтов английских, гульденов голландских, лат латвийских, крон эстонских, йен японских…

— Вот он, один из этих штукарей! — сказал грозный голос над онемевшим бухгалтером.

И тут же Василия Степановича арестовали.

В то самое время, как злосчастный бухгалтер Загривов несся в таксомоторе, чтобы нарваться на самопишущий костюм и дальнейшие неприятности, то есть после полудня в пятницу, мощногрудый паровоз плавно и беззвучно вошел под стеклянную крышу Киевского вокзала, ведя за собою одиннадцать вагонов скорого поезда, и остановился.

Томные и бледные после ночной вагонной качки пассажиры потекли из вагонов, и в числе их из мягкого плацкартного вагона № 9 вышел солидный полный бритый гражданин, имеющий на голове шляпу, на левой руке перекинутое через нее летнее пальто, а в правой руке черный новенький фибровый чемодан, купленный в Киеве на Крещатике.

Описанный гражданин был, как нетрудно догадаться, дядя покойного Берлиоза — Александр Максимилианович Радужный {225} , экономист-плановик, проживающий в Киеве на бывшей Институтской улице.

Причиной приезда дяди в Москву была полученная им позавчера около одиннадцати часов вечера телеграмма следующего содержания:

«Меня Берлиоза только что зарезало трамваем на Патриарших похороны пятницу три часа дня приезжай Берлиоз».

Александр Максимилианович считался, и заслуженно, одним из самых умных людей в Киеве.

Однако и самого умного человека подобная телеграмма может поставить в тупик.

«Меня зарезало…» — бормотал Радужный, стоя в передней своей квартиры в Киеве и глядя в телеграфный бланк… Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то его зарезало не насмерть? Не правда ли? А при чем же тогда похороны? Или он очень плох и предвидит, что умрет? Это возможно, но все-таки какая-то странная точность… так уж и знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа… Удивительная телеграмма.