Антонина Коптяева - Том 5. Дар земли

— Смотри-ка! — закричал Ярулла. — Неладно мы уложили дровишки: подпирает коню под хвост.

Отец, лежа наверху, свесил голову и крякнул от удивления:

— Ведь он сидит на возу, проклят!

Ярулла до того смеялся, что, как мальчонка, упал на снег, догнал воз, взглянул на хитрого мерина и снова захохотал. Давно не было ему так легко и весело.

— Приспособился жить на свете! — сказал отец, улыбаясь и дымя цигаркой. — Ленивый, сколько ни хлещи, он только хвостом машет. Потому и жирный, сам на махан просится.

Во второй раз они подъехали на лесную делянку к вечеру, и пришлось крепко поработать, чтобы управиться до наступления темноты. Ярулла вспотел, скинул пояс с финским ножом и старый дедов чапан из домотканого сукна, надетый поверх стеганки. Меж деревьев уже сгущались сероватые сумерки, но он вспомнил о сухостойной березе за бугром, которую приметил в первую поездку.

— Я сейчас срублю ее, а ты складывай, что осталось, — сказал он отцу.

Быстро свалил дерево, разрубил его на части и вдруг услышал: не то лошадь зло взвизгнула на делянке, не то взвыл и резко оборвал волк. Однако отец, не подавая голоса, ходил неподалеку, хрустел снегом, и Ярулла успокоился, привязал веревку к самому толстому обрубку, поволок его.

Перевалив через бугор, он увидел, что воз совсем накренился, а Мурза бился так, словно хотел вырваться из лыковой упряжи и, заворачивая оглобли, с хрипом валился на бок.

«Неужели и впрямь волки! Где же они? Куда девался отец?»

Стиснув в руке топорище, Ярулла бросился вперед.

У раскатившихся с воза бревешек, на истоптанном снегу неподвижно чернел человек.

Ярулле показалось, что отца ушибла испуганная волками лошадь. Упав на колени, он приподнял его странно огрузневшее тело, заметил струйку крови, стекавшую из приоткрытого рта… Стараясь посадить, обхватил крепче немо падавшего навзничь, вдруг нащупал рукоятку воткнутого в его спину ножа; выдернул — и сразу хлынула теплая кровь. В голове Яруллы помутилось, и он закричал на весь лес…

На рассвете приехали из района милиционеры, всех расспрашивали, писали протокол. Потом ввалились во двор Низамовых деревенские мужчины с муллой во главе, положили на носилки плоско вытянутое тело Низама, обернутое в длинный, до пят, саван, прикрыли сверху стеганым одеялом и понесли на кладбище. Жена и дочери с рыданиями бежали следом, но возле городьбы кладбища, запретного для женщин, отстали. Шагая рядом с носилками, на которых тихо покачивался мертвый отец, Ярулла увидел, как, словно подрубленное дерево, рухнула на снег мать, как с плачем облепили ее сестренки. Лишь издали может посмотреть мусульманка на каменный столб или на деревянный сквозной сруб, под которым покоится дорогой человек. Доступ на кладбище ей откроет только старость или смерть.

У русских покойник гостит в семье три дня, татары хоронят в тот же день. Издалека чернеет яма, уже вырытая для отца Яруллы. Нарядные, в зимнем уборе стоят по всему кладбищу деревья, посаженные родственниками умерших. Вон ель, вымахавшая над могилой деда Низама, шатается от порывов налетевшего ветра, взмахивает белыми мохнатыми лапами, роняя комья снега. Будто плачет по внуку старый бабай, рвет в отчаянии одежду.

Заплакал и Ярулла, придавленный лютым горем, и от слез, ослепивших его, все вокруг подернулось мутной пеленой.

Старики сняли с носилок одеяло и опустили убитого в могилу, положив прямо на голую землю в нише, выкопанной внизу ямы. Нишу закрыли досками в наклон, и застучала, зашуршала мерзлая земля, засыпая последнее убежище Низама, так и не увидевшего светлой жизни, к которой он стремился.

Ярулла смотрел опухшими от слез глазами, как зарывали отца, и терзался запоздалым раскаянием в том, что в постоянной городской сутолоке часто забывал о нем, а ведь он таскал его, маленького, на своем плече, вырезал веселые посошки и дудки из зеленого тальника, и корзиночки плел, и, возвращаясь с базара, обязательно привозил гостинцы, пусть немудрящие, но дорогие детскому сердцу. А потом учил сына ходить за сохой, ставить невод на реке, срезать острой косой влажные от росы луговые травы… Был отец, добрый, щедрый на ласку и заботу, — и вдруг не стало его: окончился на белом свете путь Низама Низамова, а вместе с тем оборвалась прежняя жизнь его родных. Все надо строить заново.

Случись такое в старое время, замучили бы Яруллу на допросах, засудили бы. Однако враг, ударивший уже оглушенного дубиной Низама ножом его сына, просчитался: следствие установило, что сельский активист Низам Низамов убит подкулачниками. Нити потянулись ко двору Бадакшанова, и хищного мироеда приговорили к высылке в дальние края.

В последний раз прошел он по деревне, мимо молчаливых, отчужденных урманцев, мимо окаменевшего Яруллы — невысокий, но плотный, в романовском полушубке и меховой ушанке, надвинутой на одутловатое лицо, на котором, как свинцовые картечины, светились смертельной ненавистью глубоко посаженные глаза.

Ярулле пришлось вступить в колхоз вместо отца. Не смог он, обремененный теперь заботами о такой большой семье, уехать в Казань.

Но для того ли он уезжал в город на десять лет, чтобы снова взяться за цеп и косу? Хотел стать рабочим высокой квалификации, а выше кочегара не поднялся. Для тестя это все равно, что дворник или старьевщик. Выходит, зря убил время! А мог бы даже на ветеринарного фельдшера выучиться! Ну, как вернется Зарифа из Челябинска да в самом деле сядет на трактор! Одними насмешками сживет со свету. Ярулла работал в колхозе то за конюха, то помогал плотникам, но от смутного, тяжелого беспокойства чувствовал себя словно волк, приморозивший хвост к проруби.

И вдруг по деревням и селам Зауралья прошел удивительный слух: в Башкирии, возле деревни Уртазы, из скважины, пробуренной разведчиками, ударил нефтяной фонтан. Заговорили об этом и в Урмане.

«Нефыть! Что такое нефыть?»

— Керосин. Вот что такое нефыть! — заявила Бибикей Насибуллина, стоя у плетня, который отделял ее двор от двора Низамовых. — Зарифа рассказывала, как он добывается. Мы тут ходим, хлеб сеем, лен да коноплю треплем, а под нами керосиновые реки текут…

— Уф, алла! Что теперь будет? — воскликнула Шамсия, совсем высохшая и постаревшая после смерти мужа.

— Хорошо будет, — сказал Хасан, пришедший навестить молодоженов, переехавших снова в осиротелый дом Низамовых. — За бутылкой керосина гоняемся, а тут свой появился. Это не хуже, чем в сказках: молочные реки, кисельные берега: трактора-то керосином заправляют?

— Говорят, что этот керосин черный, как горелое масло, — вмешался в беседу Ярулла, который поправлял дверь хлева, оторванную ветром.

— На то ученые люди есть — очистят, — с неожиданным сознанием своего превосходства возразила мать Зарифы, наслушавшаяся от дочери о машинах и горючем для них. — Заводы строятся, чтобы делать керосин. Ставят возле печей чаны высокие с трубками, по ним керосин и течет вроде самогона. Смола там еще какая-то получается.