Юрий Гончаров - Волки

– Все это я уже подумал, – перебил Баранников нетерпеливо, вытряхивая из кастрюльки в глиняную миску Валета холодную картошку и добавляя туда куски хлеба со стола. – Но вот что я тебе скажу. То, что ты говоришь, было бы справедливо, если исходить из элементарной, типовой психологии преступника. А если Мировицкий поумнее, похитрее, чем ты думаешь? Если он сам в психологии дока и просто актерничал тут? Замышляя это дело, он ведь заранее знал, что подозрения на него будут очень сильны, в первую очередь на него упадут – уже по одному тому, что он самое близкое к Мязину лицо, что в доме ему все было доступно и открыто. А вдруг он решил так: вывернуться трудно, ну-ка устрою я казуистику! Поставлю в тупик именно тем, что не по той себя логике поведу, какую от меня ожидают! Доказательств прямых, фактических против меня не сохранится, огонь их все сожрет, из рассуждений только будут исходить… И следователь на такую удочку и клюнет: ага, поступает не по типовой психологии преступника – значит, не преступник! Что, ведь может так быть? Фу, черт, времени-то уже сколько!

Баранников поспешно облачился в пиджак, выправил из-под края рукавов на должную длину твердые манжеты нейлоновой рубашки.

– Нет-нет, дорогой, уважаемый Константин Андреич, поверь мне, представления твои упрощенные, – сказал он, приостанавливаясь у самой двери. – А я уже с такими казуистами сталкивался! Мировицкого одно только может вполне обелить – вот если бы нашлись доказательства, что «Магдалина» сгорела!..

Когда случалось какое-нибудь крупное несчастье и Косте по роду профессии приходилось прикоснуться к нему вплотную, своими чувствами измерить его трагичность, его всегда удивляло, что, как бы ни потрясающе было случившееся, как бы ни велико было горе затронутых несчастьем людей, – рядом продолжала идти своим обычным путем обычная жизнь, идти так, будто бы вовсе ничего не произошло ни в этом городе, ни на этой улице. Ему всегда было странно видеть, что люди так же спешат по своим делам, как спешили они вчера, так же поглощены своими привычными житейскими заботами, так же торгуются на рынке возле картошки, творога и яиц, стоят в очереди перед кассами кино, толкуют, встретившись, о каких-то пустяках, смеются, радуются каким-то своим радостям.

С таким вот всегдашним чувством удивления шел Костя по утреннему городу, ощущая как некую странность, что улицы выглядят без всяких перемен, что, как и вчера, нещадно газуя дизелями, проносятся по своим маршрутам битком набитые городские автобусы, что спешащие на работу кугуш-кабанские жители так же покупают у киоскеров газеты и, разворачивая, так же впиваются в них на ходу, ища свежие новости с футбольных полей, что, как и каждое утро, выпечен хлеб и возчики, привычно поругиваясь, выгружают его из фургонов около хлебных магазинов и ларьков, так же взапуски стрекочут машинки за окнами швейного комбината, а на перилах моста через мутную, в плывущей щепе речку Кугушу сидят мальчишки-рыболовы, оцепенело уставившись на самодельные пробковые поплавки, и весь мир сейчас для них ничто в сравнении с серебряной плотвичкой, трепещущей на конце сатурновой лесы…

Кугуш-Кабан не отличался размерами. Как все городки, возникшие на неудобях, теснимые со всех сторон таежным лесом, болотистыми топями, он был построен плотно, со скупою, экономною тратой земли на ширину улиц и проулков. Бревенчатые, в основном, домишки заметно уже обветшали, город выглядел захиревшим, обойденным прогрессом, тем более, что обычно наличие промышленности задает всему тон, а в Кугуш-Кабане никакой значительной промышленности не наличествовало. Так, две-три фабрички: швейная, спичечная, по выделке лаков и красок, два-три заводика: лесопильный с цехами мебельным и бондарным, конечно – спирто-водочный… Еще с полдесятка разных артелей коптили кугуш-кабанское небо из своих тонких железных труб…

Деятельные местные власти не хотели, однако, мириться с тем, что город выглядит захолустно, и предпринимали упорные усилия подвинуть его по пути прогресса и совершенствования. На главной улице высился голый железобетонный скелет недостроенного универмага, напротив – такой же скелет Дворца пионеров, а многие улицы зияли траншеями газопровода, строительство которого тянулось уже три года и все не могло завершиться.

Усадьба Мязина находилась в заречной части. Не спрашивая прохожих о дороге, Костя сам нашел ее по запаху гари, разносимой ветром, по вышке ветродвигателя, торчавшего над крышами.

Он выглядел, как боевая машина марсиан: три тонкие железные опоры, а наверху – кабинка с механизмами и широкими мельничными крыльями для улавливания ветра. Раньше Костя видел его вращающимся, но сейчас он был или выключен или в нем что-то испортилось при тушении бушевавшего у самого его подножия пожара. Он только лишь слегка поскрипывал неподвижными лопастями, мрачно чернея железным, облизанным огнем остовом. Печальный, унылый, скорбный скрип заставлял подумать о том, как дорого было Мязину это его детище, а теперь вот у него уже нет хозяина, оно осиротело, никому не нужно и, вероятно, пойдет на слом, приравненное к бесполезному утильсырью…

В переулке еще стояли красные громоздкие пожарные автомобили. Усталые пожарники в грязных брезентовых спецовках, в зеленых фронтовых касках, шагая по лужам, скатывали мокрые шланги. Кучка глазеющих, обсуждающих событие горожан стояла на тротуаре напротив пожарища. Два-три дежурных милиционера прохаживались в переулке, следя, чтобы никто из посторонних не приближался к усадьбе Мязина, на юридическом языке именовавшейся «местом происшествия».

Старшим над дежурными был лейтенант Мрыхин из уголовного розыска.

– Поглядеть? – спросил он Костю, здороваясь. – Опоздали. Ночью надо было. Тут такой «фантомас» творился – ни в каком кино не увидишь!

Со смешочками, сам же первый прыская, – Мрыхин был из тех людей, что всё происходящее рассматривают прежде всего как повод поострословить, – Мрыхин рассказал несколько эпизодов ночного «фантомаса»; один из пожарных залез на ветродвигатель и поливал оттуда горящий дом, но ветер понес пламя на него, и тогда другие пожарники бросили гасить дом и стали поливать своего товарища, и он не сгорел, но едва не захлебнулся до смерти. Жители соседних домов, боясь, что пламя перекинется, вытаскивали на улицу барахло, а одна бабка на задах мязинской усадьбы ничего не тащила, а спокойно стояла возле своей избенки с пузырьком святой воды в руках, в несокрушимой уверенности, что пузырек поможет ей оборониться…

По рассказам Баранникова Костя ожидал, что на месте мязинского дома он увидит одни головешки. Но дом был слишком большой, чтобы сгореть весь, без остатка. Половина его все-таки уцелела – черная, страшная, изуродованная баграми и топорами пожарников, в азарте борьбы с огнем разворотивших всю крышу, бельведер, скинувших на землю стропила. Пожарники также выломали окна и большой кусок задней стены, чтобы выкинуть наружу, в сад, тлеющие книги и обстановку. Полностью же выгорели веранда и сенцы в левой части дома и комнаты, обращенные на улицу. В огне погибло всё, что их наполняло, всё убранство, все вещи. Заставляя вспомнить газетные фотографии времен войны, высилась только грузная русская печь, точно в безмолвном крике отверзшая широкий черный зев…