Юрий Гончаров - Волки

– Ну нет, зачем же вам беспокоиться… – Мязин, казалось, устыдился своей минутной слабости. – Не надо ночевать. Вы просто, голубчик, замкните меня снаружи… Вон он, замок, – на этажерке… И дело с концом.

– Вот и отлично! – обрадовался старик. – Спокойной ночи, приятных сновидений!

Мязин потому попросил задернуть занавески, что ему показалось, будто в темном квадрате окна раза два промелькнуло чье-то лицо.

Поэтому-то он и о «Магдалине» решился заговорить с Евгением Алексеичем. Не впервые за дни болезни появлялась у него мысль о том, чтобы удалить «Магдалину» из дома – так, на всякий случай, во избежание непредвиденного.

И вот это мелькнувшее в окне лицо…

Эти странные предчувствия…

Скромный маленький складенёк черного дерева с тусклыми позолоченными инкрустациями висел в головах, над диваном. Когда-то, в незапамятные времена, он украшал один из ослепительно-роскошных покоев последнего бухарского эмира. В двадцать первом году, после свержения бухарской династии Мангытов, переместился в кожаный дорожный сундук турецкого авантюриста Энвера-паши, а в двадцать втором – в ковровую переметную суму главаря басмаческой шайки Мадамин-бека, которого в том же двадцать втором в жарком бою на афганской границе настигла кривая шашка молодого краскома Мязина.

Благодаря лихих конников, командир полка преподнес Афанасию черный складень, найденный в суме Мадамин-бека, и полушутя-полусерьезно сказал:

– Держи, товарищ Мязин! На память о боевых походах. Что это за хреновина – шут ее знает. Надо полагать, икона, что ли, турецкая… Ну, так ее можно и выкинуть, а ларчик – женишься, бабе подаришь… ну, под иголки там, под нитки, словом сказать, под всякую дамскую муру…

И пошел черный складень путешествовать за Афанасием по горячим пескам Средней Азии, пока не догнала краскома та заветная пуля, что долгонько-таки искала его на полях.

Отвоевался лихой рубака и на долгие-долгие годы засел в глухом таежном Кугуш-Кабане.

А складенёк черный – вот он.

Память о былых походах. О юности боевой.

Кряхтя, поднялся с дивана, крохотным ключиком отомкнул створки. В темной глубине складня мерцало давно знакомое тонкое, бескровное женское лицо. Оно как бы светилось во мраке, в котором лишь угадывались длинные волосы, ниспадающие на темную одежду, еле уловимые очертания в отчаянии заломленных над головою рук…

Магдалина.

Трогательная евангельская история кающейся грешницы, поэтичная легенда о прекрасной гетере. Вечный символ женственности, познания истины и самоотреченного служения ей.

Все это недавно открыл Афанасию московский старичок реставратор, приезжавший в Кугуш-Кабан спасать бесценную роспись древнего храма. Прошлым летом месяца два работал он на острове, обновлял фрески.

Как-то раз, любопытствуя, зашел к Мязину поглядеть его коллекции. Много удивлялся, каким это образом в кугуш-кабанской глуши очутились подлинные полотна Рериха, Нестерова, Чурлёниса, даже Давида Бурлюка. Но когда Афанасий распахнул перед ним створки черного складня – ахнул:

– Да знаете ли вы, что это такое? Эль Греко, батенька! Редчайший поздний Эль Греко!

Испания. Шестнадцатый век. «Кающаяся Магдалина». Никакая не турецкая богородица.

Мировой шедевр считался безнадежно исчезнувшим в частных коллекциях со второй половины прошлого века.

Старичок назвал стоимость черного складенька. Оказалось, что все, чем владел Афанасий Мязин – дом, коллекции, астрономические приборы, библиотека, – все, все не стоило и половины того, во что оценивалась эта крохотная басмаческая «Магдалина».

Старичок сфотографировал ее и уехал. Вскоре на страницах газет и журналов появились снимки с Афанасьевой «Магдалины». В Кугуш-Кабан зачастили ученые гости из Москвы, Ленинграда, даже из Праги. Весь мир узнал, чем владеет Афанасий Мязин.

Но прежде всех узнала родня. Наследнички.

И вот – этот нынешний день. Шумный спор о завещании. Истошные вопли Писляка. Карканье Олимпиады. Злобные выкрики дяди Ильи. Антонида.

Ждали Афанасьевой смерти. С карандашиком, поди, уже подсчитали, на чью долю сколько придется… А он возьми да и откажи все свое богачество – кому? Городу, язви его, окаянного! Горисполкому кугуш-кабанскому!

Резкий стук в окно раздался за спиной Мязина. Он вздрогнул, машинально взглянул на часы: без десяти двенадцать. Кому бы так поздно?

«Неужто и вправду не обмануло предчувствие? – внутренне холодея, подумал Мязин. – Неужто конец? Вот такой – бесславный, глупый, омерзительный!»

Стук повторился, нагло, настойчиво.

«Давно не глядел смерти в глаза, – усмехнулся Мякин, – забыл уж, какая она…»

Превозмогая боль в сердце, морщась, слегка постанывая, подошел к окну. Решительно раздернул занавески. Сквозь черное стекло глядела чья-то чужая, незнакомая рожа. Она казалась неестественно плоской, нарисованной. Тонкие губы дергались в неприятной, искусственной улыбке.

– Не узнаешь, Афанас? – глухо послышалось из-за стекла. Рожа хитро подмигнула: «Не может быть, дескать, чтоб не узнал!»

И вдруг – в чуть хрипловатом голосе, в подмигиванье, в кривой улыбочке – что-то мелькнуло, что сразу словно пыльной ветошкой смахнуло двадцативосьмилетнюю давность, и Мязин одними губами беззвучно прошептал:

– Яков!..

Тот закивал головой, засмеялся, заговорил быстро, невнятно, глухо, куда-то указывая, будто объясняя что-то.

– А! – догадался Афанасий. – Замок на двери? Ну, погоди… Сейчас…

С трудом дотянулся до верхнего шпингалета, толкнул набухшую раму. Острой, крепкой струей в комнату ворвалась ночная прохлада.

– Давай, – сказал Мязин, – через окно… Лезь!

И не успел договорить, как полуночный пришелец уже стоял перед ним.

– Ну, братан?

Он решительно привлек к себе Мязина, обнял, поцеловал.

– Какой-то чудно́й дух от тебя, Яша, – сказал Афанасий. – Псиной, что ли?

– Скажешь! – засмеялся Яков. – Забежал в «Тайгу», хватил коньячку маленько…

– А-а… вон что! Коньяк, стало быть…

– Ну да, ну да! А ты – «псиной»…

– Значит, живой все-таки?

Вопрос был неловок, и Мязин, почувствовав это, смутился. Но Яков небрежно пожал плечами:

– Как видишь. Трепано, конечно, за это время было – на троих хватит, а так – ничего. Нормально. А ты, я вижу, прихварываешь?

Он кивнул на тумбочку, уставленную пестрыми склянками с лекарством.

– Не говори. Помирать собрался…

– Ну, чего помирать, еще поживешь, – бодро сказал Яков. – Чернохвостницы-то живы?

– Сестры? Чего им поделается.

– Это верно. Старого лесу кочерги, – ухмыльнулся Яков. – А сынок?

– Гелий? Женат. Двое детей.

– Это ты дедушка, стало быть. Вместе живете?