Рустам Валеев - Родня

Пусть хотя бы и малую, а все же нашли мы себе утеху — глядеть с возвышения на город. В ряду малых и больших домов, заслонившихся палисадниками, быстро углядели мы наш дом, его широкую ярко-зеленую крышу, зеленые ставни, между которыми то чернели, то лучились солнечным блеском стекла окон. Мальчишки, вопя и обгоняя друг дружку, полезли еще выше, осыпая камешки, которые, звеня и пыля, стали сыпаться к моим ногам. Даль пространства и даль времени имеют, оказывается, поразительное сходство. Смотрел я на жилище свое, удаленное на некоторое расстояние, точно из прожитого далека.

А ребята, а мой малыш?..

Почему-то всегда хотелось мне, чтобы он поскорее подрос, не терпелось увидеть его подростком, юношей, и жена говорила, как-то особенно нежно смеясь: «Зачем ты спешишь, ведь сам будешь тогда старый!» Но я готов был постареть, бог с ним. А представляя сына подростком, юношей, я уже теперь терялся: как долго оставлять его в неведении перед вымыслом и правдой, перед видимым и сущим? То есть когда перестать беречь его от суровой правды? Ведь много в нашей жизни такого, с чем справляемся мы только благодаря своему опыту, ничему с первого же взгляда не верящему. Так, может быть, пусть оно продлится, это беспечное, счастливое время его?

Но чувство нетерпения так странно, так непонятно волновало меня в эти дни. Я думал, глядя снизу на вершину холма, куда взобрались ребята и внезапно притихли, увидев город, — я думал: «Вот ведь не получилась у нас игра, а как мечтали, как воображали радостное наше вступление на остров, бои с индейцами и дружбу с ними… ведь не получилась наша игра, может, оно уже отходит для него, время игр?»

Опять посыпались камешки, шурша и пыля, — мальчики спускались вниз, понурые, молчаливые. А зной все накалялся, и блеск его был томительно ярок, нерадостен.

— Ну, что, мальчики? — сказал я.

Сын мой ответил:

— Хорошо. Только скучно. А как, ты сказал, называется остров?

— Остров? Эспаньола.

— Опять, наверно, забуду. — Помолчал, не глядя на меня, потом пожаловался: — Хочется пить.

…Когда дедушка решил, что сыну, пожалуй, время жениться, велел ему ехать в деревню, где некогда и самого его женили. Тауфик должен был присмотреть себе девушку и привезти ее в город.

Ехать, да еще жениться неизвестно на ком, не хотелось, городские девушки нравились Тауфику больше. Но, взяв из рук отца кошелек с деньгами — на свадьбу, на подарки, на дорогу им обоим, — он молча собрался и поехал.

Через месяц возвратился с молодой женой, одетой в ситцевый сарафан, с монистами в черных косах, в домодельных белых чулках, в остроносых чувяках, сшитых деревенским кустарем. За нею почти непрерывной цепочкой потянулись в город ее сестры, ее братья, родные и двоюродные, так что вскоре это был целый клан — веселые, дерзкие, завистливые друг к другу люди. Но вместе с тем сильно было в каждом чувство взаимовыручки, помогать ближнему было едва ли не первой заповедью вчерашних крестьян. Обосновывались в городе прочно, с проворством и цепкостью, каждый умел портняжить, шить шапки, валять пимы, но детей старались учить в школах и техникумах, отдавали на завод, на фабрику.

Родив одного за другим троих детей, жена дяди умерла от скоротечной чахотки. Долго горевать было некогда, и дядя, послушавшись старших, женился на свояченице. Сердечней, мягче, терпеливей не знал я среди женщин нашего рода никого. Бог весть, какою она была в молодости, красивой, помнится, никто ее не называл, но теперь, в свои пятьдесят лет, она была так обаятельна, так женственна, что смущенно краснела, даже если в ее присутствии просто громко, просто очень возбужденно разговаривали. Двух старших, сына и дочь, давно они выучили, те жили своими семьями на стороне, третья дочь, Бибикамал, жила в городе, тоже давно уже своей семьей, а младшая, их общая дочь, всего лишь года четыре назад вышла, замуж; вышла поздно, в двадцать восемь, но и сейчас была еще по-девичьи хрупкая и стыдливая, и мягкое имя Найля очень шло ей. Может быть, из-за хрупкости ее мне издавна казалось: случись что-нибудь плохое в их семье, первой потеряется, сломается она. Только ли она сама по себе вызывала это смутное чувство, или, может быть, что-то еще. Дядя и жена его жили спокойно, ровно, никаких перебранок, никаких скоротечных обид, после которых еще лучше, умней кажется совместная долгая жизнь. Боюсь, покой в их отношениях строился на долголетней привычке друг к другу и — тоже долголетнем равнодушии…

Я знал, всегда так было: стоит им только прослышать о моем приезде, тут же начнется наше хождение по гостям. Приглашения шли одно за другим, причем родичи наши как будто состязались друг с другом — застолья бывали обильными, угощали упорно, назойливо и очень обижались, если мало ели и пили. На этот раз что-то не звали, а мы с женой все заняты были прогулками и купанием, какими-то лечебными травами, которые заваривали для малыша и от которых в доме постоянно держался запах лесных полян, луга.

Но вот пришел Харрас, муж Бибикамал. Я помнил его с той поры, когда он только-только начинал ухаживать за Бибикамал. Сестра перед своими родителями робела стародавней, прабабкиной робостью и тайны свои, наверное, поверяла моей матери. Во всяком случае, встречалась она с Харрасом на нашей улице, возле нашей калитки. Уже привыкнув видеть их на пути своем, я проходил в калитку и не замечал их. Но однажды сестра остановила меня и, краснея, сказала:

— Вот… познакомься.

Мы поздоровались, помолчали с минуту, затем я убежал во двор.

Харрас приходил на свидания в темно-синем шевиотовом костюме, в черных блестящих полуботинках, в черной кепке-восьмиклинке. Видно было, как тщательно отглажен костюм, видно — давно куплен, но редко он его надевает и чувствует себя в нем все еще неловко. Кепку Харрас надевал как-то очень прямо, очень аккуратно, но уж наверняка в остальное время носил ее, сдвинув набок, приспустив к брови, как носят отчаянные уличные ребятки вот с таким же, как у него, острым худым лицом, тонким, сердито изогнутым носом и острыми, быстрыми глазами.

Помню это минутное волнение от знакомства с человеком старше себя да еще неравнодушным к моей сестре. А он, как узнал я много лет спустя, был всего лишь на год старше меня. Но уже тогда работал, а я учился в восьмом классе…

Впервые продолжительно и запросто разговаривали мы с ним прошлой зимой, когда он приезжал в Челябинск на защиту диплома и прожил у нас полтора месяца. Заканчивал он институт механизации и электрификации сельского хозяйства, дипломная работа была о сельскохозяйственной технике, с которой он никогда прежде дела не имел и впредь не собирался. Поступал в институт поздно, лет тридцати пяти, учеба давалась трудно, работа у него тоже была трудная, беспокойная — мастер в литейном цехе, но учился он с упорством, которое удивляло наших родных, а тетя Фирая далее пугалась: «Изведет он себя с этой учебой! Кожа да кости, глаза как у больного…»