Рустам Валеев - Родня

— Сколько лет, сколько зим, — сказал он и смущенно и обрадованно, но не глядя на меня пристально, хотя мы долго не виделись: он был сосредоточен в себе самом. Нельзя сказать, что он раздобрел, нет, он был просто здоров, крепок, и глаза его имели живой блеск, даже не свойственный людям его возраста. Он говорил:

— Студент? Время, время… Не женился? Нет? А я, — он покачал головой, вроде укоряя кого-то, — а я, да ты слышь, у меня дочка родилась! Я ведь, слышь ты, женился!.. В магазине нет детских колясок, а в прокате четыре штуки… Попрошу Ахмеда Галиевича… В Челябинск как-нибудь съезжу, а сейчас работы по горло. Я ведь сейчас начальник автовокзала… Новые машины получаем…

— Рад за вас, — сказал я. — Передайте привет жене.

— Спасибо, — сказал он и крепко стиснул мою руку и долго не отпускал ее. — Спасибо! — повторил он еще более истово и все не отпускал моей руки, не расслаблял пальцев, а крепче сжимал их.

«Да отпустите, черт возьми, мою руку!» — хотелось мне сказать, и тут я поглядел на его лицо: на нем было какое-то мучительное усилие: будто старался он что-то вызвать в памяти или что-то додумать, что-то такое, о чем он всю жизнь думал.

— На! — вдруг сказал он и отпустил мою руку, и усталое лицо его стало мягче, счастливей. — На! — сказал он, шагнул к велосипеду с моторчиком и, легко, изящно взяв его, подкатил ко мне широким бескорыстным движением, будто ковер расстилал передо мною. — На, прокатись.

Когда я поехал, мне пришла в голову странная мысль: уехать очень далеко, чтобы он забеспокоился, гадал и мучился, что же такое стряслось с его велосипедом, но, усмехнувшись, я повернул обратно. Прощаясь, я еще раз сказал:

— Рад за вас. Передайте привет жене.

— Как? — спросил он, показывая на велосипед с моторчиком.

— Зверь мотор, — сказал я.

И опять он с силой стиснул мне руку, я ответил ему тем же, каждый из нас был доволен бескорыстием другого. Потом мне стало грустно: будто мы с ним стояли над прахом дедушки и он старался искупить всю свою былую слабость или суровость, а я будто бы принял искупление, хотя не имел на это никакого права.

В жизни такого не было, чтобы он выезжал из городка дальше областного центра, а тут оставил старенькую бабушку, огромный дом с постройками, который наследовал по деду, — и понесся в какой-то там город Навои в знойных песках. И чего ради? А чтобы поработать там на КРАЗе.

Уезжая, он заручился обещанием Длинного Заки, что тот напишет ему, как только в городок прибудут КРАЗы.

— Я слово сдержу, — сказал тогда Длинный Заки. — Но и ты, смотри, уступишь мне амбар, когда вернешься.

Давно уж зарился он разобрать дедовский амбар и перенести его к себе во двор.

— Как приеду, — сказал Апуш.

— А может, не будем откладывать? — спросил вдруг Длинный Заки и, не получив ответа, сердито рассмеялся: — Ах, язва! Вот и дедушка у тебя такой же был. Ладно, дашь мне чемоданчик. Я в Пермь еду, машину покупать.

Апуш молча встал, и оба они вышли на крыльцо.

Широкий двор лежал перед крыльцом, как пустынная равнина; и точно склеп стояла голубятня, основательная, из толстых досок, обитых жестью; пустая конюшня, завалившийся саманный курятник, и старая банька, и амбар — из матерых, засмуглевших бревен, с двустворчатыми тяжелыми дверями и бурым железным засовом.

Все эти строения как-то поживее, что ли, глядели, когда бабушка, пока не обратала ее старость, возилась на морковных и помидорных грядках; когда возле тех строений время от времени появлялся дедушка — в длинной, навыпуск, сатиновой рубахе, широких шароварах, в тюбетейке, будто налепленной на свежескобленный череп, с цигаркой в резкой, подвижной руке — хлопотливый, кричащий высоким беззлобным голосом на глупых кур, на задумчивую пожилую собаку и бесстрастно воркующих голубей.

Похлопотав этак, он направлялся в дом, в ту заветную комнатку, где его ожидала работа. Дед был шапочник и пренебрегал столь обширным хозяйством, оно его тяготило, было бесполезным — он и купил-то его по настоянию жены. («Дочь на выданье, — говорила она, — внуки пойдут. Что ты им оставишь?»)

— Идем, дядя Заки, — сказал Апуш.

Они спустились с крыльца и пошли к амбару тропинкой, тускло светящейся в гусиной травке.

Снимая засов, Апуш заметил, как взволнован Длинный Заки, и усмехнулся: соседу, видно, не терпелось просунуться в сумрак амбара и глянуть в бесцельную, глупую пустоту этакого сооружения.

Он молча выбрал подходящий чемоданчик из груды ему подобных и отдал его Длинному Заки.

А через день он и себе выбрал чемоданчик и, сложив кое-какие пожитки, поехал в Навои, где работал его приятель, внук чемоданщика Фасхи, — он-то и обмолвился как-то в письме, что там, на руднике, много КРАЗов и шоферы очень нужны.

Этот мальчишка всегда, сколько помнится, злил Длинного Заки. И он, и дедушка его, шапочник, и потакавшая во всем своему мужу старуха, и старший внук — все они злили его, но особенно этот мальчишка, младший внук шапочника.

Бывало, выйдет Длинный Заки утром на крыльцо — еще роса не испарилась, солнце едва только взошло — и видит через низкий забор, как мальчишка уже склонился над верстаком у себя во дворе и строгает доски и пилит фанеру. «Здравствуй, сосед!» А мальчишка поднимет голову, кивнет, и потом, сколько ни заговаривай с ним, сколько ни насмешничай, он так и не отзовется, упиваясь строганием и пилением. И завидно же было воображать запах дерева и собственного пота, сладость в мышцах, которую порождает движение рук и туловища, и Длинному Заки мнилось что-то такое, что будто бы он знал и забыл или не успел никогда узнать, но что всегда было в нем, томило и уснуло неизбывно. И он вспоминал деревню и сожалел, что не остался т о г д а в деревне…

С печальным чувством отправлялся он на работу.

Возвращаясь на обед, он опять смотрел с крыльца и опять видел мальчишку, склоненного над верстаком, — как мелькают под ярким солнцем голые плечи и лопатки, а на верстаке сушится готовый чемодан, крашенный в коричневый, или в синий, или еще в какой-то замысловатый чудной цвет, в котором уж неизвестно сколько слито красок.

Длинный Заки обычно уставал уже к полудню, и никакое занятие не казалось ему привлекательным, но при виде работающего мальчишки он начинал испытывать некий горячий задор. Иногда возле внука оказывался старик, и Длинный Заки окликал его: «Здравствуй, сосед!», на что старик, совсем как внук, кивал слегка и продолжал наблюдать работу своего любимца. Длинному Заки хотелось крикнуть что-нибудь грубое, злое — ошеломить, заставить бросить работу, но, ругнувшись про себя и низко склонив голову, он уходил к себе в дом…

Поселяясь на тихой, окраинной этой улице, он и не предполагал, на какую мучительную жизнь обрекает себя. Шоферскую свою работу Длинный Заки не особенно любил, но равнодушно ею дорожил: заработки были хорошие, так что со временем он мог бы и машину купить. Но завидовал старику… нет, не хозяйству его, а тому равнодушию, с каким старик относился к своему добру. Он видел, как земля на обширном дворе соседа парит весной, томится, жаждет зерен; как иссыхает потом, не оплодотворенная в летнюю сухмень; как пустует амбар, как стоит бездельно лошадь, жиреет и дичает. Но если бы даже старик предложил ему все свое добро в обмен на его скромное пока хозяйство, он и тогда бы не успокоился, не избыл тоску зависти…