Рустам Валеев - Родня

— Что, — спросил Каромцев, — прежде чем отправить в каталажку, ты его почистить хочешь?

Хемет осклабился радостно.

— Гляди: сына нашел! — сказал он.

— Вон что-о! — Каромцев подошел ближе. — А чего же ты связал его?

— А вот попривыкнет к отцу, — ответил Хемет, — так потом развяжу. Да и так бы развязал, только он мне все руки покусал. — И он показал ссадины.

Помыв сыну рожицу, Хемет освободил ему руки от пут, протянул полхлеба. Тот сразу же начал уплетать его.

— Развязывай, — приказал Каромцев, — развязывай, если хочешь, чтобы сын у тебя в целости остался!

Они расстелили тулуп и положили мальчонку, скоро бабушка Лизавета поспела с лекарством.

— Нате-ка, дайте испить. А я пойду отварю еще овсянки. Да разве можно так измываться над дитем!

Они перенесли мальчонку в сени. Попив овсяного отвара, он успокоился и скоро уснул. А они сидели, двое взрослых мужиков, над распростертым плоским тельцем и молчали. Сколько поумирало таких мальцов… По субботам в исполком приходил дворник из приюта и просил подводу. Дети умирали, и он в течение недели складывал трупики в сарае, а в субботу брал лошадь и отвозил трупики на кладбище…

— Оклемается парень, — сказал Каромцев тихим голосом. — Не тужи.

— Да, да, — кивнул Хемет. — Только опять же удрать может.

Каромцев рассмеялся.

— Куда ему бежать от родного отца?

Посидев еще с полчаса, он сказал Хемету:

— Пора мне. Собрание проводить надо. И ты приходи.

— Скоро ли домой поедем? — сказал Хемет, и лицо его нахмурилось.

— Завтра, — ответил Каромцев и улыбнулся. — Завтра же.

Сколько помнил себя, столько же помнил Каромцев и это крыльцо (на толстых дубовых столбах саженной высоты), господствующее над площадью. И вот похаживал он, волнуясь, по этому крыльцу, обнесенному с двух сторон широкими, оглаженными временем перилами…

Первыми на площадь пришли бедняки и стали близко к крыльцу, затем потянулись прочие. Вот кулак Голощекин шагает плечом к плечу с зятем, уверенно отталкивает коленями длинную полу мехового пальто, и складки его раскрываются там, где не выцвел еще темный муслин, и пальто изощренно пестрит в глазах. Идет старик Ершов, низкорослый, с узким худым лицом, с куцей бородкой, идет вместе с двумя рослыми, сытыми сыновьями. Кулак Зверев, тоже старик, является одним из последних — протянул-таки до прохлады и надел енотовую шубу, недавно приобретенную у спекулянта!

Глядя на них, Каромцев думал о том, что вся его наперед заготовленная речь не тронет ни Зверева, ни Ершова, ни Голощекина. Он знал: против них действенна только одна мера, только одна мера может заставить их уступить, сдаться, эта мера — жестокость, и не в словах, а в действиях. И когда председатель коммуны Нестеров объявил, что слово берет уездный продкомиссар, Каромцев уже не думал о них и не видел их.

— Товарищи крестьяне, дорогие земляки, — сказал он. — Губернский съезд Советов постановил выполнить полностью разверстку к десятому января тысяча девятьсот двадцать первого года. Каждый честный крестьянин должен неуклонно исполнить волю трудящихся и вывезти к означенному сроку все излишки на ссыпной пункт.

Кому крестьяне отдавали свой хлеб раньше? И кому отдают его теперь? Раньше крестьяне отдавали хлеб эксплуататорам — генералам, помещикам и капиталистам. Хлеб и себя отдавали в рабство. А теперь они обязаны отдать хлеб красноармейцу, крестьянину центра и голодным детям города в долг, ибо когда будет сыт красноармеец, он укрепит завоевания Октябрьской революции, власть рабочих и крестьян, он штыком вырвет у капиталиста мир, вечный мир трудящихся, который был мечтою рабочих и крестьян…

Без плуга нельзя вспахать землю, без одежды нельзя спастись от холода, без косы, жатки и серпа нельзя убрать поле. Дайте хлеб рабочему, и он вам долг отдаст с избытком.

Кулаки на свадьбах пьют первач, что по нынешним временам карается, и я самолично готов расстрелять самогонщика; кулаки едят жареного поросенка, осетровую уху, но я хочу только правды и потому говорю, что и средний крестьянин, и даже бедняк не обойден хлебушком, как обойден им рабочий. В то время, когда дети голодающего центра умирают от недоедания, рабочие не в силах дотащить ног до фабрик и заводов, а голодные красноармейцы заболевают цингой, в деревнях прячут хлеб в ямы и гонят самогон. Отчего это кулак принаряжен в енотовые шубы и отчего это кулацкие женки понадевали серьги и кольца? Оттого, что кулак сбывает хлеб спекулянту, мешочнику и берет взамен такое роскошное барахло!..

Большое преступление совершает тот, кто не везет хлеб на ссыпной пункт, а гноит в ямах. Помните: голодный ваш сын и брат — красноармеец — уронит винтовку, и врагам будет легче надеть ему петлю на шею, а вам — ярмо рабства.

Отдайте все излишки хлеба голодным рабочим, красноармейцам и малюткам, простирающим к вам свои худенькие ручонки с криком: хлеба, хлеба! Дети вырастут, они будут строить наше будущее — светлую, радостную жизнь. Накормите их!..

Он отошел от трибуны, вытирая платком взмокшее лицо, не утративший пыла и страсти, но уже готовый спокойно и деловито отвечать, если спросят, готовый пресечь каверзные наскоки тех, кого он задел.

Нестеров спросил:

— Какие есть вопросы к докладчику?

И тут же послышались голоса:

— Обтрепались шибко, товарищ комиссар. Хоть бы аршин ситцу послали из городу.

— Мыла не имеем, сахару нет…

— Будут, — сказал Каромцев. Ему приятно было говорить это. — Будут и спички, и мыло, сахар, гвозди, мануфактура — все получите. На это и приказ имеется: волости и станицы, выполнившие разверстку на шестьдесят процентов, получат все необходимые предметы и продукты.

— А сколько, к примеру, мануфактуры дадут?

— Скажу. На каждый крестьянский двор — три аршина, — сказал Каромцев и услышал Голощекина:

— Слава богу! Дельное слово говорит земляк наш. И про то, чтобы помогать голодающим малюткам… сам бог велел. А дело ли, когда у старательных хозяев больше берете? Ежели поровну, я согласен, тут же и подпись поставлю. Пуд мучки овсяной да пуд ржаной для малюток. В амбар провожу интересующихся — семена одни, боле ничего лишнего.

— Стой, Голощекин, — сказал Нестеров. — Сейчас напрасно смотреть у тебя в амбарах. Но в колок, где зароды стоят, мы заглянем. А сдать тебе полагается двадцать пять пудов. — И он стал доставать список, но Голощекин отступал в толпу, и когда Нестеров развернул бумагу и глянул с крыльца, то перед ним стоял Зверев. — А подойди поближе, Ермила Игнатьич, — сказал он Звереву, — подойди и погляди: вот список обложения, с тебя как раз двадцать пудов. — Он помолчал, пристально глядя на кулака. — А ночесь кто-то в завозне у тебя шебуршал, а потом, кажись, повезли воз. С мукой или с зерном?