Василий Ардаматский - Суд

Гауптман неторопливо, одним движением головы, оглядел старинную мебель, висевшие на стенах картины и, наконец, сидевших за столом.

— В этом доме есть евреи? — спросил он вполне мирно.

— В этом доме нет и не может быть евреев, — четко, на хорошем немецком языке ответил Залесский. — Это дом известного, находящегося ныне в Швейцарии, польского коммерсанта, и вы, господин офицер, сделали бы благородное дело, посодействовав семье мадам Капчинской соединиться с ее мужем.

Гауптман спросил, но уже пожестче:

— А кто здесь вы?

— Я родной племянник мадам Капчинской, — Залесский привстал и стукнул каблуками.

— Еще мужчины в доме есть?

— Никак нет, — совсем уж по-солдатски ответил Залесский, ему почему-то хотелось выглядеть послушным и дисциплинированным.

Гауптман пробормотал что-то непонятное и, найдя в карманах карандаш и блокнот, спросил:

— Ваше имя, фамилия?

— Юрий Залесский.

— А мадам?

— Ольга Капчинская.

Капитан записал, спрятал карандаш и блокнот и громко, будто перед строем, объявил:

— Вы отвечаете за каждую вещь в этом доме. Завтра не позже десяти часов утра представьте мне в комендатуру города опись в двух экземплярах всего имущества. За неисполнение… — гауптман сделал непонятный жест рукой, но в общем было ясно, что за неисполнение приказа: ничего хорошего ждать не приходится.

Всю ночь Залесский вместе с тетушкой составляли эту проклятую опись, еле уместившуюся на десяти страницах с двух сторон. И это еще при том, что многие вещи тетушка в опись не вставила…

Утром Залесский понес опись в комендатуру.

Он шел по улицам города, недавно захваченного фашистами, он видел их, фашистов, в чистеньких мышиных мундирах, не закрывавших зада, и в опереточных фуражках с задранными тульями; слышал их речь, которая была ему понятна (один сказал другому: «Ты представляешь, отсюда нельзя позвонить в Мюнхен»), — и все это не вызывало у него ни чувства протеста, ни даже огорчения. Он все-таки продолжал находиться в той жизни, о какой мечтал. Вот и сейчас он шел по делам особняка, который ему уже казался почти своим…

Потолкавшись на всех этажах комендатуры, Залесский разыскал наконец того гауптмана, который приказал составить опись имущества. Немец долго не мог сообразить, о чем речь, а когда понял, посмотрел на Залесского удивленно, взял у него опись, спрятал в карман и сказал строго:

— Отвечаете перед немецкой армией за каждый гвоздь…

— А как насчет разрешения нам уехать в Швейцарию? — спросил Залесский.

— У вас что, так много золота или долларов? — прищурился гауптман.

— Да нет, но живущий там мой дядя, он же муж тетушки, очень богатый человек… там…

— Пусть он там и остается.

— А мы можем обратиться в генералитет немецкой армии? — спросил Залесский, как советовала тетушка.

— Сколько угодно, когда угодно и куда угодно.

Залесский отправился искать генералитет…

Как это ни покажется удивительным, но спустя два месяца его тетушка уехала в Швейцарию. Но без него, так как немецкие власти имели указание только о ней. Тетушка поклялась, что, как только доберется до Швейцарии, немедленно сделает все, чтобы туда приехал и он. Но увы, никаких указаний не последовало, и Залесский коротал холодную зиму в нетопленом особняке, согреваясь, впрочем, возле сорокалетней горничной Катерины.

В первых числах февраля сорок второго года утром к особняку подъехали два грузовика, и по списку, когда-то составленному Залесским и его тетушкой, солдаты вынесли и увезли обстановку. Слава богу, продовольственные запасы не тронули…

Кое-как они зиму прожили… Первой против такой жизни взбунтовалась горничная Катерина, она заявила, что больше не хочет жить как мышь в подполье, и, как только чуть потеплело, уехала к своим родственникам в Закарпатье. Да, удивительно, но случилось именно так: взбунтовалась крестьянская женщина, выросшая в панской Польше, а Юрий Янович Залесский — советский инженер — один остался в особняке, безропотно продолжая эту странную жизнь. И надо было видеть, как он по утрам обходил комнаты и метелкой из павлиньих перьев сметал пыль с остатков мебели и подолгу стоял перед не взятым немцами портретом сердитого усатого дедушки, внуку которого и мужу тетушки Залесского принадлежал этот особняк. Залесский странным образом ощущал себя причастным к этому особняку и ко всей той жизни, что прошла в нем, и, таким образом, сейчас он представлял себя и хранителем особняка, и продолжателем той жизни, которой особняк принадлежал.

Весной в особняк явился немецкий лейтенант с письмом на имя тетушки Залесского. Письмо было от ее сестры Лидии. Лейтенант письмо Залесскому не отдал, и тогда Юрий Янович стал умолять немца сообщить родственникам, что здесь, во Львове, в трагическом положении, без средств и человеческих прав, находится сын их младшей сестры Марии — Юрий Залесский. Лейтенант молча выслушал Залесского, ничего не сказал, козырнул и ушел.

Спустя две недели Залесский был вызван к какому-то нацистскому бонзе в звании полковника, который вместе со своим аппаратом занимал дом в центре Львова. С Залесским он был изысканно вежлив, угостил сигарой, интересовался, как он тут живет, и, наконец, сообщил, что его тетушка Лидия вместе со своим мужем находится в Норвегии, где ее муж выполняет особые задания рейха. Переехать Залесскому туда, к сожалению, невозможно — там идет война. Как, впрочем, и в Швейцарию, где проживает другая родственная Залесскому семья, но туда по причине другой — эта семья не выразила на то желания.

— Тетушка Ольга не хочет меня выручить из беды? — наивно воскликнул Залесский. Полковник огорченно промолчал.

Залесскому была предложена работа в качестве переводчика полковника. И он тут же согласился.

Это было подразделение гитлеровской службы безопасности, отвечавшее за порядок в самом Львове, но сюда поступали только особо важные дела. Залесскому выдали какое-то странное обмундирование: брюки галифе с кожаным задом, темно-серый френч со стоячим воротом, сапоги с непомерно длинными голенищами и финскую кепку-каскетку. Что означала эта форма, Залесский так и не узнал, но было похоже, что все это просто было подобрано на каком-то складе — вещи пахли карболкой. Но какое это имело значение?

Утром к особняку подкатывал автомобиль, отвозивший его на службу. Вечером он привозил его обратно. И одно это крепко сливалось со всеми его ощущениями жизни.

Спустя несколько дней первая работа — ночной допрос пойманного во Львове русского подпольщика. Это был совсем юный паренек в оборванной одежде не по росту и потому похожий на наших беспризорников двадцатых годов. На грязном лице блестели антрацитно-черные глаза. У него спрашивали только одно — куда он шел, когда его задержали? Он не отвечал и тихо, отрешенно улыбался. Его начали бить два здоровенных эсэсовца. Потом Залесский снова переводил ему вопросы немцев, паренек молчал, но уже не улыбался. Тогда они его, на глазах у Залесского, пристрелили, сказав, что ниже их достоинства тратить время на этого щенка. А «щенок» лежал на полу, и тело его еще содрогалось от конвульсий… Залесский оформил и сам тоже подписал протокол, в котором было сказано, что арестованный красный подпольщик убит при оказании сопротивления.