Василий Ардаматский - Суд

— Все в ней, — рассмеялся Кичигин, показывая на свою артистку.

— Что? Что? — вдруг протрезвела та. — Ты это брось, копеечник.

— Так где все-таки?

— Дома. Где же еще? — тихо ответил Кичигин.

— А точнее?

Кичигин молчал. Странное дело — сколько раз он представлял себе, как все это будет происходить, и видел себя то гордо молчащим, то ироничным, а то и беспощадным обличителем и находил при этом какие-то точные, весомые слова. А сейчас, когда все это происходило реально, в виски ему била одна бессильная мысль: раскаяние… раскаяние… Как будто в этом были сейчас все его надежды на что-то лучшее.

— Слышите, Кичигин? Где у вас дома тайник?

Кичигин на мгновение задумался и, махнув рукой, произнес:

— Ни мне, ни другим… Но прошу записать — я сам указал. Значит, так: дома в моей квартире стоит письменный стол. Из тумбы надо вынуть все ящики, и тогда можно влезть внутрь тумбы и добраться до тайника на задней стенке. А потом то же самое — в тумбе другой. Всё. Пишите…

— И ценности там?

— Я верю в советские деньги, — ответил Кичигин. — А ценности разве что у жены. Но она, учтите, сама тоже прилично зарабатывает…

Задерживаться во Владимире не следовало. Певичке вручили повестку с вызовом в прокуратуру, а Кичигина повезли в машине. Всю дорогу он молчал, закрыв глаза, может быть даже спал. Он сейчас не ощущал уже ни горя, ни досады, ни даже мелкого огорчения. Может, так было от тяжелого похмелья, сковавшего его мозг? Несколько раз у него появлялась одна и та же мысль — как было бы хорошо, если бы не было никаких допросов и судов, а просто кто-то сказал: «Этому десять лет» — и сразу туда уехать…

Потом его стало тошнить, он жестами утопающего стал просить остановить машину и, вывалившись из нее на обочине, изверг из себя вчерашний ужин. Выматерился. Извинился. И снова залез в машину. В голове у него стало чуть посветлее…

Когда подъезжали к Москве, спросил:

— Нельзя ли не заезжать ко мне домой? Я не хотел бы встречаться сейчас с женой…

— Все-таки придется… и она все знает.

Кичигин снова закрыл глаза — теперь он думал о том, что ему предстоит многие годы прожить в неволе и что выйдет он на свободу уже стариком, который никому не будет нужен. И ему хотелось плакать…

Сараев приходу оперативников вроде бы даже обрадовался. Вышедшей на шум жене сказал легко:

— Это то, что я давеча тебе говорил…

Жена повернулась и скрылась в спальне.

Позже, на допросе, Сараев расскажет, как он накануне ареста впервые поведал жене о своих темных делах и как она тихо плакала и все спрашивала:

— Зачем ты это сделал? Зачем?

— Зачем-зачем? — рассердился он. — Ты забыла, сколько мы суем денег нашим детям? А на что ты сшила себе норковую шубу? А эти вечные профессора с гонораром не ниже четвертного? А дача?

И жена спрашивать перестала… Только умоляла больше не получать эти деньги.

— Попробую… — ответил он, думая, что действительно надо кончать. А спустя несколько часов он уже открывал дверь оперативникам.

…Горяева брали на даче. Здесь тоже все произошло гладко.

Горяев давно рассказал жене, что за деньги он довольно часто приносит домой. Разговор состоялся у них однажды утром перед отъездом на работу.

— А это не опасно? — спросила Наташа, не отвернувшись от зеркала, перед которым она делала утренний намаз, и даже не стараясь увидеть его хотя бы в зеркале.

— А разве не опасно ходить по улице? — рассмеялся он.

Сегодня ночью Горяев спал беспробудно. Шум возле дачи первой услышала Наташа.

Растолкала мужа:

— Слушай, к нам кто-то приехал. Не твои соратнички?

Горяев с трудом проснулся, вылез из постели, подошел к окну. У калитки смутно виделись легковые машины, и пятеро незнакомых мужчин гуськом шли к даче.

Энергичный стук в дверь. Голос тещи из ее комнаты наверху:

— Вы слышите там? Стучат!

Горяев не в силах был сделать шага, плохо соображал, но, когда стук, еще более сильный, повторился, он оглянулся на Наташу — она лежала, укрывшись с головой.

И тогда он пошел открывать дверь.

— Вы Горяев?

— Да.

— Евгений Максимович?

— Да.

— Вот постановление прокуратуры о вашем аресте и обыске.

Горяев прочитал бумажки, и его сразу скосила полная апатия — будто кто-то за него все уже решил и ему остается только подчиниться.

Наташа вышла в столовую в пестром халате, жмурилась от яркого света:

— Что тут происходит?

Ей объяснили.

— Скажите на милость, как все грозно… — отозвалась она и села к столу. — Что требуется от меня?

— Пока ничего.

Денежный запас Горяев отдал сам — сходил за ним в спальню и положил сверток на стол. Сильно при этом сморщился от головной боли, а можно было подумать — от горя. В общем, часа за два оперативники все, что нужно, сделали и повели Горяева в машину. И в это время вынырнула теща — в ярком кимоно с растрепанными седыми волосами она выглядела несколько комично.

Проводив остолбенелым взглядом процессию, которую открывал ее зять, она крикнула:

— Натали, что это значит?

— Евгений арестован, — жестко ответила дочь.

И вдруг теща неожиданно резко побежала вслед за процессией, настигла ее уже у калитки и там заорала тонким въедливым голосом:

— Негодяй! Негодяй! Ты погубил мою дочь! Осрамил святое имя ее отца! Нееегодяяяяй! — выла она, потрясая в воздухе костлявыми руками, не видя, что милицейские машины уже уехали…

Залесского арестовал в Донецке Владков. В день отлета туда он узнал от Раилева новость, которую поначалу не соображал, как расценивать. Вручив ему командировочное удостоверение, Раилев сказал:

— Я вошел к руководству с предложением перевести вас на постоянную работу к нам. Молодые кадры нам нужны как воздух, — добавил он с улыбкой, но, увидев растерянное лицо следователя, спросил: — Вы что, не хотите?

— Нет, что вы… Спасибо, конечно… — пробормотал Владков.

— Тогда все в порядке. Доставите сюда Залесского, закончим это дело, и съездите за семьей. Счастливого пути…

Владков до ареста Залесского на несколько часов заскочил в свой Херсон. Объявил жене, что им придется перебираться в Москву. У жены эта новость радости не вызвала — она родилась и росла в этом городе, здесь жили ее старики, для нее переезд в Москву означал разлуку с очень многим и дорогим. Она даже заплакала, и Владков не знал, что делать. Не подумав, пообещал ей, что вернется в Москву и откажется от назначения, но через минуту знал, что сделать это не сможет. В общем, эти часы дома стали для него не радостью, а мукой, только ничего не ведающая дочурка Катюха не отходила от него ни на минуту, согревала его душу своим нежным теплом, развлекала бесчисленными вопросами — почему да отчего…

А спустя несколько часов, уже вечером, Владков, в сопровождении работника милиции и понятых, входил в квартиру Залесского — злой и раздраженный, будто этот Залесский был виноват в том, что отяготило теперь его жизнь.