Александр Грачев - Первая просека

— Как тут у вас, медведи в село не заходят?

— Всякое бывает, — словоохотливо ответила Кланька; видно, она решила не откладывать на будущее свое намерение. — Вон в третьем годе даже тигру убили наши мужики, аккурат у Силинского озера, вон там, — кивнула она головой в нижний конец села.

— Ого! — воскликнул Аниканов. — Слышишь, Захар, «тигру» убили мужики в «третьем годе». Так что в тайгу здесь не так уж безопасно ходить.

Захар подошел к ним, поздоровался с девушками.

— Тигры, значит, тут водятся? — спросил он. — Вот и хорошо. Хоть раз встретиться с живым тигром, а то у нас на Дону одни суслики да зайчишки, — улыбнулся он, встретившись глазами с Любашей. При этом он успел заметить, что глаза у девушки умные, глубокие и немного грустные. — И часто подходят к селу тигры?

Тем временем вокруг девушек стали собираться комсомольцы.

— Один только и подходил из-за Амура, с юга, — смущаясь, ответила Любаша. — А в здешней тайге тигры не водятся.

— А медведи водятся? — спросил кто-то.

— Медведей шибко много! — опередила Кланька Любашу. — Кажин год дерут коров в нашей деревне.

— И людей тоже «дерут»? — Аниканов с нескрываемой иронией подчеркнул слово «дерут».

— Бывает иной раз, что подерет. Как охотник зазевается, а то ружье не стрельнет, так тогда только держись!

— А еще какие звери есть?

— Сохатого и кабарги много, дикий кабан водится выше по Амуру, — несмело, как школьница на уроке, отвечала Любаша. — Из пушных много белки, есть колонок, лиса-огневка, выдра, барсук…

— А боровая дичь? — с интересом спросил Захар.

— Какая? — спросила Кланька и почему-то снова прыснула в шаль. Видно, у нее это считалось высшим проявлением кокетства.

— Много рябчиков и глухаря, — отвечала посмелевшая Любаша.

— И еще бурундук есть, — вмешалась Кланька.

— Бурундук — это грызун, — спокойно объяснила Любаша Кланьке, а потом продолжала, обращаясь к парням: — Такой маленький полосатый зверек, размером меньше белки.

— Вот видишь, а ты говорил, «зачем ружье?», — сказал Захар Аниканову. — Тут, брат, самый настоящий край непуганых птиц.

— Ага, это правда, — подтвердила Кланька. — Мужики сказывают, стрельнут в одного рябчика, а другой рядышком сидит и не улетает. Совсем не пужаная птица.

Среди приезжих пробежал смех.

Между тем с пароходов уже сошли последние комсомольцы, и за ледяным прибрежным барьером образовался огромный табор. Там уже кричал какой-то глашатай:

— Старостам групп собраться ко мне! Эй, старосты групп, давай ко мне!

— Что там такое? — повернул голову Аниканов. — Наверное, по вопросу расселения. Ты оставайся тут за меня, Захар, а я пойду. Да смотри, чтобы ребята не разбрелись.

— Он у вас что же, заглавный? — доверительно спросила Кланька, когда Аниканов скрылся в толпе. Она вдруг перестала смущаться и разговаривала с Захаром по-свойски, без всякого кокетства.

— Староста группы. «Заглавный» здесь начальник строительства.

— А что же, ученый он, должно?

Захар растерянно посмотрел на Кланьку.

— Ученый? Нет, комсомольским работником был на родине. Или вы спрашиваете в смысле — грамотный?

Кланька снова прыснула; вместо нее ответила Любаша:

— Ученый, по-нашему, по-деревенскому, значит грамотный.

— Понимаю, понимаю. Я тоже не очень «городской».

— Из каких же местов вы будете? — продолжала без смущения расспрашивать Кланька.

— С Дона. Слышали?

— Нет, я грамоте только два года училась. А далеко это?

— Около десяти тысяч километров.

— Батюшки! Сколь же вы ехали?

— Да вот скоро будет полтора месяца, как оттуда.

— Ой, как далеко! — скупо улыбнулась Любаша, до сих пор сохранявшая серьезное выражение лица. — Я даже вообразить себе не могу это расстояние.

— Вам не приходилось далеко ездить? — спросил Захар. Ему было приятно разговаривать с Любашей.

— Нет, даже в Хабаровск не ездила. Самое далекое — в Нижнюю Тамбовку выезжала, это сто десять километров ниже по Амуру село такое есть.

— А я была в Хабаровским, — не без хвастовства сообщила Кланька. — Вот где чудно, дома-то эвон какие, выше церкви!.. А как его зовут, старосту вашего? — вдруг заговорщически спросила Кланька.

— Андреем. А что? — спросил Захар, удивленно посмотрев на Кланьку.

— Так просто, интересно знать. А тебя?

— Захаром. А вас?

— Меня Клавдией, а по-деревенскому Кланька, а вот ее по-деревенскому зовем Любашей, а правильно — Любовь.

Откуда-то вывернулся раскрасневшийся Аниканов. Галстук у него съехал набок, пиджак нараспашку.

— Давай, Захар, пошли палатки получать! — возбужденно крикнул он. — Моя очередь уже недалеко.

Вскоре у подножия откоса, там, где тянулась вереница деревенских лабазов и бань-курнушек, забелели две шеренги палаток.

В палаточном городке словно в муравейнике: одни натягивают веревки, другие заваливают песком и галечником края полотнища, третьи тащат доски; стук топоров, говор, смех, раздаются выкрики, кое-где вспыхивает горячий короткий спор за место. Рядом вырастают горы ящиков, бочек с соленой рыбой, мешков с мукой и сахаром, выгружаемых с пароходов. Повсюду бродят ребятишки с раскрытыми от удивления и безмерного любопытства ртами, вертятся собаки, сбежавшиеся со всей деревни.

За полдень, когда вырос городок из палаток, все постепенно начало становиться на свое место. На палатках появились дощечки с надписями: «Москва», «Ленинград», «Ростов-на-Дону», «Краснодар», «Горький», «Одесса», «Харьков»… Однако палатки не вместили всех строителей. Толпы комсомольцев, нагруженных пожитками, двинулись на пригорок. Уполномоченные тем временем уже бегали по деревне, вели переговоры с хозяевами амбаров, чердаков, бань-курнушек о заселении их строителями.

— Вот теперь, кажись, вовзят сели на шею, — ворчал Никандр за обедом, прислушиваясь, как гудят шаги и голоса над головой, на чердаке. — И Ставорский не помог! — Он вдруг яростно посмотрел на Любашу: — Чтоб ни шагу мне из дому! Запорю, ежели что!.. Видишь, какие они шибалки, будто тараканы набились во все пазы, до ветра некуды сходить, прости господи!.. И с Кланькой поменьше водись. Она так и жрет их глазами, чертовка. Уж финти-минти разводит!

К концу обеда появился Ставорский. Лицо его было потным и красным, в раскосых глазах с синеватыми белками таилась злоба. От утреннего лоска не осталось и следа: сапоги заляпаны грязью, на гимнастерке и синих галифе пятна не то ржавчины, не то навоза. Ничего не сказав, он быстро прошел в чистую половину избы. Вскоре высунулся из дверей, спросил:

— А что, чердак заселили?

— Двадцать человек, — смиренно ответил Никандр.

— Дак что же ты мне не сказал, Никандр Родионович? Я б их по шеям от дома!

— А где вас искать-то? Говорят, «пришли по распоряжению власти» — и полезли! Сами и лестницу притащили. Не могу же я против власти…