Юрий Лаптев - Следствие не закончено

— Ну, а Бубенцов как говорит? — спросил он, невольно улыбнувшись.

— У того линия прямая. Через год, говорит, у меня в колхозе полный порядок будет. А годков через десяток и коммуной заживем! Изобильно, значит. К тебе, говорит, Афоня, специально бабу приставим, чтобы пышки каждый день пекла.

— Стремление у нашего председателя неплохое, — Торопчин весело взглянул на Луковцева. — Значит, по Бубенцову — колхозы наши к коммунизму наперегонки бегут, как ребята до яблони. Какой колхоз, выходит, скорее разбогатеет, тот и коммунистическим будет?.. Так, что ли, он говорил?

— Так, кажется, — раздумчиво сказал Афоня. Подумал и подтвердил уже увереннее: — Его слова!

— Смотри, как просто, оказывается, коммунизм-то построить, — все еще улыбаясь, сказал Торопчин. — И чего это люди добиваются счастья сотни лет, когда вот оно — под рукой лежит.

— Неужели? — Луковцев поднял голову и взглянул на Торопчина так, что Иван Григорьевич смутился. Понял, что спрашивает его совсем не дурачок, а человек, который, по-видимому, многое передумал за свою медленно тянущуюся одинокую жизнь. А он, партийный руководитель колхоза, отвечает шуткой. Стыдно даже стало Ивану Григорьевичу. И он подсел к Луковцеву поближе, заговорил серьезно, не сразу находя нужные слова.

— Понимаешь ли, Афанасий Иванович… вот… вот взгляни, например, на то дерево. Куда оно годится? На дрова разве, да и то — сердцевина в нем, наверное, трухлявая.

— Дерево никудышное, — согласился Луковцев. — Молния его поразила в позапрошлом году на Николу летнего. Потому вытянулось вона как, а стоит на отшибе. Ну и притянуло на себя силу небесную.

У поворота дороги, уходящей вдоль по берегу от плотины, высилась одинокая старая ветла. Высохло и захирело некогда цветущее дерево, расщепленное ударом молнии от кроны и до корней. И только на обращенной к мельничному пруду стороне курчавились еще молодыми листьями несколько ветвей, выглядевших особенно зелеными среди угрюмо щетинившихся, черных, как бы обугленных сучьев.

— Тут что удивительно, Афанасий Иванович: на обреченном, можно сказать, дереве и такие веселые веточки сохранились. Но только недолго им красоваться среди дряхлости. Теперь подумай, да разве мог бы наш колхоз процветать, а мы с тобой в этом колхозе спокойно жить, если бы кругом все пришло в упадок?.. Нет! И вот нынешний год особенно показал, в чем наша сила, чем крепок каждый колхоз, каждый район, каждая область. Государство наше социалистическое — вот становой хребет, по которому все жизненные соки идут и по ветвям да по веточкам растекаются. Живет государство — живем и мы! Крепнет, наливается силой наше государство — не страшен и нам с тобой никакой враг! Понял ты меня, Афанасий Иванович?.

— Понял, да не совсем, — смущенно, склонив седую голову, признался Луковцев. — А Федор Васильевич разве против такого? Ведь он как говорит: «Пусть и другие колхозы за моим тянутся. Я, говорит, никому жить не мешаю».

— Надо бы еще! — искренне возмутился Торопчин. — Не мешаю! Добрый какой. Да с теми, кто нам мешает, у нас разговор короткий. Но ведь он не только «не мешать» должен общему нашему делу, а помогать. Ну, а кто нам не мешает, но и помочь не торопится, — такой человек в нашем обществе… бородавка какая-то, что ли. Пустоцвет! Когда отдельный человечишка рассуждает: моя, дескать, хата с краю, — ему ответ один — ну и черт с тобой и с твоей хатой. Лопух под плетнем никому не мешает, но если он посреди огорода угнездится… если председатель колхоза говорит: «Мой колхоз с краю…» Врешь! Не для того мы объединились, чтобы от соседей отгородиться. Да любой, самый маленький колхоз не с краю, а в центре советской земли стоит! И не может советский человек рассуждать: «Мне бы пожить получше, мне бы добра побольше, а как кругом люди живут — меня не касается». Да ведь от таких рассуждений и до волчьего закона рукой подать: раз я сильный, почему бы мне у слабого кусок не урвать? Это я тебе по-простому объясняю, Афанасий Иванович, но ведь подлый человек не обязательно дурак. Каких только теорий подлецы не придумывают, чтобы красивой заплатой свою гнилую совесть прикрыть!

Разволновавшись, Иван Григорьевич забыл, что обращает свои слова к тому, кого на селе «Афоней-дурачком» звали. А вновь подошедшего и внимательно прислушивавшегося к его словам Ефремова Торопчин даже не заметил. Он поднялся с бревна, выпрямился во весь свой высокий рост.

— Всё знают поганые людишки, видят гибель неминуемую, но гибнуть не хотят! Когтями, клыками за свою жизнь, жизнь паразита, цепляются, как хорь, когда его из норы тянут. Гадюкой вьются, только бы от кары народной уйти. Целую свору ученых псов на нас напустили. Кормят их, поят, во дворцах держат: «Только спасите нас, найдите еще лазейку, нового бога придумайте». Кто, как не самый гнусный подлец выдвинул фашистскую расовую басню? Разве это немец на славянина пошел?.. Нет, это фашист Гитлер выступил против коммуниста. Только разлетелся в честном бою фашизм на куски. Гнилым оказался! А коммунизм еще дальше и на восток и на запад людям путь осветил. Думаешь, на этом кончилось?.. Нет, Афанасий Иванович, и этот бой еще не последним окажется. Только не так-то просто теперь, пожалуй, скоты свои силы соберут. Ведь не своими руками они меч на нас поднимут. Значит, опять надо народы обмануть чем-то, новой заплатой старую прореху прикрыть. Но только и мы за тридцать лет кое-чему научились. И в чем наша сила, знаем. В государстве нашем социалистическом — вот где хранится светлая идея честных тружеников всего мира! Понял ты теперь меня, Афанасий Иванович?

— Ах, хорошо! — вырвалось одобрительное восклицание у Ефремова.

Торопчин повернулся в его сторону и невольно смутился.

— Смотри. Целый митинг я тут открыл, оказывается. Это Афанасий Иванович меня раззудил. Ну, никак не могу на такую тему беседовать спокойно. Честное слово, Павел Савельевич.

— Верю. — Ефремов серьезно взглянул на Ивана Григорьевича. — Я, например, считаю только такой разговор на эту тему правильным, какой мы с фашистами провели… Эх, прогулялся бы я, на мой характер, вот с этим товарищем. — Ефремов любовно погладил отшлифованное жесткими ладонями до блеска топорище своего наточенного плотницкого топора. — И уж такой бы домишко человечеству срубил — живи да радуйся! А главное, всякие ненужные произрастания с земли счистил бы.

— Характер у тебя, Павел Савельевич, замечательный! — Торопчин рассмеялся. — Любишь ты погулять. Только все-таки сначала надо у себя в доме порядок навести. Сейчас нам плотники нужны не меньше, чем солдаты. Ведь крепость мы должны срубить неприступную!

— Срубим! — большая уверенность прозвучала в голосе Ефремова. — Вот зимой я действительно приуныл было. Каюсь, нечего девушке младенца под фартуком прятать. А сейчас… Да ведь ты сам знаешь, за какие-нибудь полгода настроение у народа как поднялось? Куда там! А дай-ка всю нашу пятилеточку провернем?.. Прямо не терпится. Такую сработаем крепость!.. Взять наш район. Да разве одна эта гидростанция свет даст?.. Только дурак так рассуждать может, да… ваш разлюбезный председатель. Сел чудак на свой колхоз, как курица-парунья на яйца… Гляди, болтуна бы не высидел.