Юрий Лаптев - Следствие не закончено

Нашего приезда, казалось, никто не заметил.

Егор Васильевич неспешно спустился с тарантаса, подошел к сидящим мужчинам, деловито поздоровался со всеми за руку, затем неторопливо скрутил цигарку и лишь после этого задал председателю колхоза наводящий вопрос:

— Который день косите, Федор Власьевич?

В ответ Поплевин — здоровенный белесый мужчина с вялыми движениями и неподходяще тонким, просительным голосом — безнадежно махнул рукой:

— Час косили, два дня солому носили! Вон бабы говорят, что эти комбайнеры на сегодняшний день каши больше съели, чем намолотили зерна. И черт ее придумал, такую капризную машину!

— А ты, Федор Власьевич, бабьи шуточки не повторяй! — со злой горячностью возразил Поплевину тракторист — молодой, горбоносый и черный, родом тамбовец, по обличью грузин. — Этому комбайну, хочешь знать, цены нет! Тридцать косарей за ним не угонятся!

— Вон как! — Поплевин насмешливо скривился. — А чего за ним гнаться, когда он на месте стоит?.. Она, может, и хороша машина при таком механике, как Александр Тимофеевич Балашов. Ну, а вам с Иваном Ивановичем самое подходящее заведение — велосипед. Там знай себе болтай ногами, а голове утруждаться не надо!

Вскоре появился на свет и сам комбайнер Иван Иванович Луковцев — низенький, плотный, как бы насквозь промасленный человек лет сорока. Он стянул с головы кепку, отер ею взмокший лоб и сконфуженно пробормотал:

— Пекёт — и никакая сила!

— Да, погода на удивление, — поддакнул Луковцеву Егор Васильевич и, видимо, желая приободрить комбайнера, подал ему совет: — А вот Балаш парусиновую покрышку приспособил над мостиком, на манер зонта. Чтобы, значит, не припекало. И тебе бы, Иван Иванович, взять с него пример. Культурное обзаведение!

— Да на черта ему зонт! — с прорвавшейся злостью вмешался в разговор председатель колхоза. — Он и на мостик-то, почитай, не вылазит, ваш Иван Иванович, а все время внутрях сидит, будто в сенцах. Не иначе, у них вся машина скосоротилась! Да разве могут такие механики тягаться с Балашом?

— Эх, и язык у тебя, Поплевин, пустяшный! — снова зло осадил председателя колхоза тракторист. — Носитесь вы со своим Балашом, как дурные старухи с Николаем-угодником! «Балаш, Балаш»… А то, что Балашов все шестерни и запасные решета потягал со склада к себе на квартиру, — это порядок? Или позавчера: мы шесть часов ждали горючего, а у Балаша запас на полных два дня. Да и на поле такое, как у тебя в колхозе, Александр Тимофеевич свою машину не выведет. Окончательно скажу: вот нас с Иваном Ивановичем вы потчуете каждый день кулешом да луковой баландой, а для Балаша ты не пожалел бы собственной курицы. Да еще и дочку свою наладил бы к его дяде, Якову Прохоровичу, за дешевым вином! Избаловали человека начисто!

В этих из души вырвавшихся словах сердитого тракториста была большая доля истины. Действительно, Александр Балашов являлся для руководителей МТС и района таким комбайнером, которым можно было и козырнуть при случае: дескать, вот каких мы вырастили мастеров уборки, всей области на удивление. Поэтому слава Балаша, как лучшего механизатора района, поддерживалась всеми доступными способами.

Да и сам Балаш — человек среднего роста, но неимоверно раздавшийся вширь, с лицом, крапленным оспой, и неласковым взглядом ястребиного постава глаз — был искренне убежден в том, что он сейчас первеющий и незаменимый работник.

На поле, где убирал пшеницу комбайн Балашова, мы прибыли тоже в неудачный момент: за несколько минут до нашего приезда в режущий механизм хедера попал ржавый ведерный чугун, заброшенный кем-то на поле, может быть, и не без умысла.

И надо же было этому греху случиться как раз в тот день, когда Александр Тимофеевич вознамерился перекрыть областной рекорд комбайнера Протасова!

Для этой цели и участок был выбран подходящий: поле ровное, как озеро, а пшеница — что ни колос, то горсть зерна. И людей на обслуживание комбайна колхоз выделил самых старательных. Словом, уже к полднику обозначилось, что рекорд Протасова будет перекрыт и по гектарам и по умолоту.

И вдруг такая глупая помеха — чугун!

Мудрено ль, что Балаш пришел в ярость. Не обращая внимания на то, что кругом подавленно стояли женщины и девушки, он слал в адрес руководителей колхоза и просто вдоль по полю бешеные проклятия, грубо отпихнул одного своего помощника, а другому — рослому и лобастому пареньку Васе — «навесил» такого подзатыльника, что у того слетел с головы картуз. И хотя, как выяснилось, Вася был родным сыном комбайнера и готовился стать достойным преемником своему папаше, такие повадки Балаша вызывали обидное недоумение. Обидное потому, что когда Александр Тимофеевич собственными руками — золотыми руками мастера — за считанные минуты сменил на хедере поврежденную секцию и занял свое «капитанское место», человека словно подменили: за штурвалом комбайна стоял собранный командир, умный и властный хозяин своей передвижной фабрики зерна.

Там, где проходила могучая машина, оставались лишь ровная щетина стерни да смятые вороха соломы, словно изжеванной зубьями молотильного аппарата.

И люди, только что обиженные поведением Балаша, уже готовы были простить ему все его причуды.

— Родятся же такие мастера! — вырвалось восхищенное восклицание у Егора Васильевича. — Песня, а не работа! Сеяла целая бригада, а скосит все поле один!

— Истинная правда, — поддакнула Воронкову одна из колхозниц, уже немолодая, но легкая и проворная в движениях и лицом румяная, словно девушка. — Цены не было бы Александру Тимофеевичу, ежели бы не озоровал да еще поменьше баловался вином.

— На то они и Балаши! — раздумчиво сказала вторая женщина, видимо, искренне убежденная в том, что это прозвище не только все объясняет в поведении комбайнера, но и многое оправдывает. Подумала и добавила, почему-то сокрушенно качнув головой: — Вот и сынок у Александра Тимофеевича себя еще покажет. Вы не глядите, бабы, что он при отце такой тихонький, Васятка. Парень себе на уме…

Чайная Дома колхозника помещалась в длинном, как бы приплюснутом здании тяжелой церковной кладки, с редкими, узкой прорези, окнами — вековом обиталище сельских священников. От площади дом был затенен тополями палисадника, а высокое каменное крыльцо, ступени которого были стесаны подошвами людей до покатости, выходило во двор. Две стороны двора были застроены приземистыми, как и дом, службами, а третья примыкала к обширному саду.

Приход издревле считался богатым, и по всему чувствовалось, что служители церкви жили здесь из поколения в поколение замкнуто, скупо и добротно.

Сейчас двери поповского дома были широко раскрыты для многочисленных завсегдатаев «Балашовки», кирпичные сарай и коровник были переоборудованы под исполкомовский гараж, сад отмежеван к школе, но, как это ни странно, плесенный налет подспудной жизни, какой жили старые обитатели этого дома, сохранился.