Юрий Лаптев - Следствие не закончено

— А где Настасья-то, не в магазин, случаем, вышла? — спросил, вытирая руки, Ефим Григорьевич.

— Насти дома нет, — сказала Антонида.

— Корову я обиходила и курам проса дала, — заговорила Клавдия. — А щи в печке. И баранина. Сейчас соберу вам, Ефим Григорьевич, покушать.

— Так, — Чивилихин сразу помрачнел. — Сама, значит, ушла, а вас здесь хозяйничать оставила?

— Папаша мне приказали пока что пособить вам… — Клавдия умоляюще взглянула на Антониду, ища поддержки. Антонида неспешно поднялась с лавки, поправила волосы и спросила самым обыденным тоном:

— Ну, а в районе что новенького? Евтихий постного масла добыл ай нет?

— Так… Очень замечательная картина. — Ефим Григорьевич прошел к столу, грузно опустился на стул. Нервно поерошил бородку, откашлялся. — Не знаю, как и благодарить мне вас за такое ваше сочувствие.

— Ну, я побегу, Антонида Петровна, — сказала Клавдия, напуганная видом Ефима Григорьевича.

— Иди… Утречком только не забудь корову подоить.

— Насчет этого не беспокойтесь. Приду.

Клавдия кое-как надела платок, накинула на плечи шубейку, сказала «до свиданьица» и быстро вышла. А Антонида направилась к печи.

— Это что ж такое делается-то, а? — не так зло, как потерянно заговорил Ефим Григорьевич. — Смешно даже.

— Смеются и то.

— Кто смеется?

— Люди… Прими руки-то.

Ефим Григорьевич суетливо сдернул со стола руки и стал помогать Антониде расстилать скатерть. Потом, притихнув, молча следил, как женщина резала хлеб, хлопотала у печи, налила и поставила перед ним тарелку со щами. Машинально взял ложку, хлебнул, не рассчитав, что щи очень горячие.

Антонида улыбнулась.

— Не торопясь кушай. Печь-то сегодня топлена середь дня, еще не остыла.

Ефим Григорьевич резко отодвинул тарелку, крикнул:

— А все ты виновата, модница!

Антонида рассмеялась.

— Опять не угодила, значит?.. То-то ты вчера и цеплялся к моему подолу, как репей. Или то не в зачет?

— Мало ли кто к тебе цепляется! — огрызнулся Ефим Григорьевич, впрочем значительно сбавив тон. Уж он-то знал, какой острый язык у Антониды. — Лучше бы Егорку своего на поводу держала.

— Что, что?! Ты Егора Васильевича при мне не задевай! — произнесла Антонида с угрозой. — Не его вина, что грех между нами был. И Настасью свою зря отучаешь от парня. Он, ежели сказать по чести-совести, не хуже твоего сына. Понял?.. А то не только дочери жизнь перекосишь, а, гляди, и сам в дураках останешься.

— Уходи отсюда, Антонида Петровна, — не своим, скрипучим голосом сказал Ефим Григорьевич, задыхаясь от сдерживаемого раздражения. — И не приходи больше ко мне, сделай милость.

Антонида пристально поглядела на Ефима Григорьевича, затем молча зачерпнула из ведра ковш воды и подала ему. Сказала по-бабьи сочувственно:

— На, испей… Я ведь не со зла тебя обижаю. Сама не больно хороша.

Ефим Григорьевич неуверенной рукой принял от Антониды ковш. Пил жадно, проливая студеную воду на бороду и грудь. Напившись, сразу весь обмяк, ссутулился. Заговорил негромко, жалобно:

— Срам-то какой, бож-же ты мой милосливый!

Глядя на Чивилихина, Антонида украдкой смахнула слезу. Но заговорила твердым голосом:

— Никакого сраму нет! Не та у тебя, Ефим Григорьевич, дочь, чтоб уронить себя позволила. А глупых разговоров не слушай, да и сам поменьше языком шевели. На-ко, утрись да кушай щи-то, а то и вовсе остынут.

Антонида протянула Ефиму Григорьевичу полотенце.

— Где Настасья-то?.. Узнала бы пошла, — попросил Ефим Григорьевич.

— Куда ж я пойду на ночь глядя?.. Говорю тебе, не беспокойся о своей Насте. Гляди, еще и сегодня вернется.

— Вернется, говоришь?.. Ну-к что ж, коли так, — вновь оживляясь, заговорил Чивилихин, успокоенный тоном Антониды. — Сурьезно поговорю!.. Меня вон и в районном комитете партии знаешь как уважают!

Антонида хотела что-то сказать, но только вздохнула и укоризненно покачала головой. Достала из печи плошку с тушеной бараниной, поставила ее на стол перед Ефимом Григорьевичем. Затем все так же молча оделась и вышла.

Долго поджидал Ефим Григорьевич возвращения дочери, одиноко мотаясь по своей опустевшей избе. То и дело подходил к окошку, но видел в нем только свое отражение; два раза, не прикрыв даже шапкой голову, выходил во двор и, приоткрыв калитку, смотрел вдоль пустынной улицы на светящиеся кое-где огоньки в окнах. Прислушивался — но доносился только собачий лай да очень отдаленное пиликанье гармоники. Опять Ефим Григорьевич понуро возвращался в свою жарко натопленную, чисто прибранную, но все равно неуютную горницу.

Потом он достал из комода бумагу, конверт и чернила во флакончике из-под духов «Наяда». Долго рассматривал наклейку на флаконе: наяда чем-то напоминала Настю. Ефим Григорьевич шумно задышал и решительно вывел на конверте:

«Город Москва. Кремль. Калинину Михаилу Ивановичу».

Но как начать письмо, не знал. Несколько раз прочищал перо, натужно кряхтел, почесывал концом ручки в бороде.

Потом отложил бумагу, придвинул к себе остывшие щи и стал с жадностью есть, посматривая на выведенный на конверте адрес. Поел и баранины, затем убрал посуду со стола на шесток, сполоснул руки и вновь сел за письмо. Подумал, сокрушенно вздохнул и начал писать:

«Дорогой наш сын и Герой Советского Союза Сергей Ефимович! В начале письма хочу сообщить вам, что мы живы и здоровы и радуемся вашему поведению».

Писал Ефим Григорьевич долго. Очень трудно было излить обиду, потому что никто, в сущности, его не обижал. Еще труднее было сочинить жалобу на дочь и на Егора Головина: ведь Ефим Григорьевич хорошо знал отношение Сергея к ним обоим. По десять раз Чивилихин перечитывал каждую выведенную строчку и расстраивался, потому что получалось не так, как хотелось бы. Опять писал.

Тихо в избе. Только умиротворяюще тикают ходики, поцарапывает перо да скрипит иногда под Ефимом Григорьевичем стул.

Время перекатилось уже за полночь, когда Ефим Григорьевич, с великим трудом осилив письмо к сыну, принялся за письмо к Калинину. Это оказалось легче; ведь Михаил Иванович не знал, что за человек Егор Головин и какое сложное для Ефима Григорьевича сплетение обстоятельств произошло в его семье. Тут можно было себя приукрасить, да и присочинить кое-что для убедительности.

Только таежные охотники да лесорубы знают, какая тишина воцаряется иногда в лесу, когда вдруг, после бушевавшего несколько дней бурана, наступает полное безветрие.

Кажется, что вся многоплеменная лесная рать замерла, затаила дыхание, не веря еще тому, что разбойный богатырь — ураган, сваливший на своем пути сотни лесных великанов, унесся куда-то далеко-далеко на юг…

Зимнее безмолвие не нарушается ни щебетанием птиц, ни озабоченным постукиванием дятла. До случайного путника не донесется издалека крик кукушки или плаксивый вопль лесного пернатого хищника. Только иногда хрустнет подломившаяся под тяжестью снега ветвь или гулко треснет на морозе смолистый ствол полузасохшей сосны.