Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

Смешно было бы даже подумать об устройстве там встречи писателей с жителями какого-нибудь «богом проклятого» рабочего поселка. Да и нашлись ли бы любители литературы — такие горячие поклонники стихов, какие у нас водятся на любом промысле, в тайге, в тундре, на островах Заполярья? По опыту дальних поездок по нашей стране мы убедились: чем отдаленнее от центра, тем живее интерес у людей к науке, культуре, литературе, ко всему, что творится в мире.

А здесь, в тюменской тайге? Не подавили ли азарт борьбы с причудами коварной природы, недостаток времени и физическая усталость тягу к чтению? Ладно уж, нечего волноваться и загадывать! Увидим…

Выступали мы в громадном клубе строителей, еще не совсем завершенном по внутренней отделке. В «Юности» встречу проводила другая половина нашей бригады во главе с Георгием Марковым. Народу, несмотря на выходной день и прекрасную погоду, набралось полно. Девчата, занявшие первые ряды, красовались модными прическами, яркими летними нарядами и, конечно, голыми коленками. Милые девчонки! Чего только не вытерпишь моды ради!

Сразу приметила я посредине зала большую группу киевских студентов, которые недавно, поблескивая на солнце буро-загорелыми спинами, рыли глубокую канаву, «работали, как звери». Сейчас они сидели смирно в синих комбинезонах с нашивками, отдыхали после яростного труда. И весь «нефтяной народ» сидел в зале так тихо, с таким напряженным вниманием слушал, что даже трудновато было говорить. Только по блеску глаз да по оглушительным дружным аплодисментам мы судили о доходчивости наших выступлений. Разведчики в Горноправдинске нам кричали: «Мало! Давайте еще!» А тут скованность, словно боятся проронить слово…

Наш председатель, поэт Алим Кешоков, веселый остряк и симпатичнейший человек, заметив эту скованность, начал шутить, то и дело вызывая улыбки на сосредоточенных лицах слушателей, давая понять, что мы приехали не поучать их, а просто поговорить по душам.

После того выступающий с тонким юмором башкирский прозаик Анвер Бикчентаев, автор превосходных повестей о юношестве, так расшевелил строителей своими забавными историями, что они стали смеяться, как дети. Да, это были настоящие поклонники литературы, любители книг и стихов, очень много ожидающие и требующие от нас, писателей.

Богатырь Филимонов горячо поблагодарил нас от имени нефтеюганцев, а после ужина вместе со своими товарищами проводил на катере до теплохода, и все время чувствовалось, что для них, книголюбов, наш приезд был праздником.

Мы отплыли из Нефтеюганска с сожалением: сюда надо приезжать, конечно, не на один день!

Миновав две-три деревеньки и несколько вышек, возле которых горели факелы, представляющие ночью фантастическое зрелище, мы подошли к Мегиону… Тут на устье речки Мега были когда-то юрты, а теперь большой поселок, где живут нефтяники. Мегионское месторождение находится немного в стороне от Оби. О нем писал в превосходном очерке Евгений Лучинецкий, горько сокрушавшийся о том, что мегионцы заливают своей нефтью реки и озера.

Многие утешаются тем, что иначе нельзя, что нефть при добыче расплескивается повсюду. Но это плохое утешение: утечка нефти — свидетельство низкой культуры производства. И когда нам рассказывали в Ханты-Мансийске об упадке рыбных промыслов на Оби, славной прежде именно деликатесной рыбой, и когда мы плыли по ее безлюдно-величавым просторам, всех удручала одна и та же мысль: оказывается, можно очень легко загубить из-за проклятой небрежности и беспечности даже такие громадные пространства. А ведь Мегион — это слава мужеству советских первопроходцев-разведчиков, наша гордость и богатство. Его база и перевалочная пристань уже перед нами — живописные группы белых зданий на правом берегу — серебряные резервуары баков, суда, теснящиеся у причалов: катера, буксиры, нефтеналивные баржи. Но вода в реке так и отсвечивает радужно-маслянистой пленкой. Вот она, упущенная нефть, — погибель всему живому в Оби.

— Тут, в Мегионе, наливают нефтью баржи, но делают это не чисто, — говорит старый обский рыбак, едущий по Оби, может быть, в тысячный рейс. — Еще водка «помогает»: то пьяные грузчики, то с похмела. А вода в реке глохнет, когда пленка сверху образуется, и рыба подыхает. — Он мрачно, почти ненавидяще смотрит на нефтебазу: баки и белые здания станции перекачки, расположенные на низком берегу, за которым свинцово отсвечивает «заливной сор», на вышки, виднеющиеся повсюду, горящие красные факелы и черный дым нефти, которую сжигают в ловушках. — Все равно половодье слизнет отсюда снова достаточное количество этого черного золота, чтобы до самого Салехарда, до Обской губы шел замор рыбы, да какой рыбы? Муксун — царская закуска. А где он теперь муксун-то? Не столько выловили, сколько потравили.

Грустно становится от слов старого ворчуна, но возразить нечего; осваивая одно богатство, мы варварски уничтожаем другое. Конечно, нельма и щекур, не говоря уже об осетрах и стерляди, становятся редкостью и в Тюмени, а о сосьвинской сельди мы, москвичи, и слыхом не слыхали, как и о муксуне в колодке, белое мясо которого, когда рыбу бросают в рассол живьем, делается таким нежным, что просто тает во рту. Почему скудеет рыбное хозяйство колоссального водного бассейна? Нельзя ли кое-что изменить в практике нефтедобычи, учитывая и низменность пойменных нефтеносных земель, и мощность половодий? Вначале обустраивать площади, а потом раскупоривать подземные кладовые. Разве мы недостаточно богаты для этого? И налив барж вести под строжайшим общественным контролем.

Вон что делает Обь, когда дурит в половодье; в большой деревне Луговая Суббота сплошь мертво желтеют загубленные пашни и луга, занесенные песком.

За Мегионом, выше по течению, то и дело, встречаются вышки и факелы с заревами вполнеба, колеблют ночью ширь реки кровавыми отсветами, а я торчу на палубе день и ночь и все думаю о нашей жизни, о работе, о дорого обходящихся промахах в ней, о людских судьбах, таких хрупких в отдельности, подвластных тысяче случайностей, но вместе образующих могучий жизненный поток, который не остановишь ничем.

Какое отношение имею я к этим местам? Что общего у меня, дальневосточницы, с этой рекой, расхлестнувшей свои воды в плоских берегах на десятки километров, разодранной на сотни лент-проток, которые влачатся рядом с коренным руслом среди островов, замшелых лесов и болотных трясин? То ли дело моя Зея, разрезавшая, как стальной клинок, горные отроги Станового хребта. А гордый, холодный Алдан, а чистая Колыма? Даже Амур — река желтого дьявола, даже Енисей с его бурным порожистым течением — как-то ближе моему сердцу. Но именно здесь, в пустынном еще бассейне Оби, — истоки моего рода: мать с Томи, отец с Тобола, хотя жизни их навсегда слились с верховьями далекого Амура.