Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

Поп в облачении ждет со всем причтом невесту и жениха. Певчие на клиросе кашляют — прочищают горло. Только нищих нет на паперти. Тут не город, не иногороднее село: хлеба и в голодную годину на старых и убогих хватает.

Точно магнитом стянуло станичников под церковные своды. Все таращат глаза на молодых, жадно любуются нарядами, светом лампад и сотен свечей, забывая креститься, ревниво следят за обрядной службой.

— Исайя, ликуй!

«Кто такой этот Исайя?» — думала Фрося, не представляя собственного великолепия под золотыми венцами, которые несли над нею и над Нестором шафера. Она стеснялась смотреть по сторонам и потому с трепетно-острым вниманием слушала певчих и возглашения церковного клира. Забыть все ради мужа? Она и так забыла. Бояться его? Не может она бояться, в самом деле всей душой «прилепясь» к нему. Истощив накопившиеся слезы, она тихо радовалась теперь и только радости ожидала от будущей жизни.

Снова зашумело веселье в доме жениха. Все, что связано по обряду с домом невесты, отпало, поэтому и родители у Фроси здесь не родные, а посаженые — Демид и Алевтина Ведякины.

Дружка со свахами выглядывает из кухни, на лоснящемся лице его вроде испуг:

— Гусь из печи не лезет.

Под общий смех тянут невестиной «матери» Алевтине веревочку. Она добывает из рукава приготовленный заранее узелок — платок с деньгами — и привязывает его к бечевке. После того пошел из печи на стол румяно зажаренный гусь, а за ним другой, третий, индейка, убранная зеленью, аппетитные поросята с подгорелыми ушами и хвостиками, бараний бок с гречневой кашей, свиные окорока, заливные судаки и осетры, доставленные из Уральска [7] Лов осетров и севрюги был монополией уральских казаков, промышлявших этой ловлей от Уральска до берегов Каспия. . Пошли по кругу бутылки с белой водкой, наливка, брага-кислушка, пьяный мед.

В доме пьют и едят, и во дворе столы накрыты, будто скатерти-самобранки раскинулись.

«Господи, сколько еды, и какой хорошей еды! — думает Фрося, пораженная таким изобилием, и снова тоска обжигает ее сердце. — Вот бы отнести отсюда гостинцев маманьке и Пашке с Митей. Поросеночка, хоть бы самого маленького. Бате с Харитоном и дедушке. Почему они нас так обидели? Приехали бы… Я бы спела песню, когда меня к венцу обряжали:

А то проплакала и о песнях забыла».

Нестор прижался плечом:

— О своих заскучала?

Печальное раздумье на лице Фроси сгоняется грустной, но ясной улыбкой:

— Маманю жалко!

Подвыпившие сваха и дружка уже опять вьются около молодых. Женщины снимают с Фроси цветы и фату, девушки поют:

Красивая, разрумяненная вином Алевтина берет поднесенный на тарелке волосник — сшитый из атласа женский чепчик, вышитый бисером, — и, закрутив волосы новобрачной в огромную шишку «кулек», туго покрывает ее голову.

Вывели Фросю и Нестора из красного угла, поставили на кошму. С одной стороны позицию занял дружка с водкой и чаркой в руках, с другой — сваха с закуской. Началось подношение даров, или, как говорят на Илеке, стали класть, кидать на «сыр».

Дружка, горластый и, словно цыган, беззастенчивый (как только у него язык не заболит!), выкликал по очереди родных и знакомых, начиная с родителей.

— Григорий Прохорыч, вас вызывает молодой князь с княгиней — рюмку выпить, донышко позолотить: не рублем, не полтиной, а золотой гривной. Кидайте на «сыр»: от кобылы жеребеночка, от коровы теленочка, от свиньи поросеночка, все примем, чем ваша милость одарит.

Отец Шеломинцев подошел важно, выпил не спеша, утерся большим клетчатым платком.

— Жалую молодым четыре пары добрых быков, жеребца адайского — трехлетка гнедого с белыми бабками, двух кобылиц с жеребятами, — подумал, глядя, как бойко записывал на стене поднесенный «сыр» Николай Ведякин, и добавил: — Ишо гурт овец в сто голов.

Фрося и Нестор, подтолкнутые дружкой, опустились на кошму, поклонились родителю в ноги.

Домна Лукьяновна, похожая на городскую башню, во множестве навздеванных одна на другую юбок и в кофте, расширенной пыжами сборчатых рукавов, подплыла козырем, положила детушкам на «сыр» шесть дойных коров и два тулупа. Брат Михаил поднес пять свиней (одну с поросятами), Аглаида корову с телком да трех пуховых оренбургских коз. Даже скряга Семен Тихоныч Караульников расщедрился на двухлетнего жеребенка. И пошло, поехало! Молодые едва успевали кланяться всем в ноги. И Фрося, равнодушная к обрастанию хозяйством, но поначалу развлекавшаяся новым для нее обрядом одаривания, и Нестор, охотно покорявшийся свадебным причудам, раскраснелись, как в бане. А их еще обступили, сомкнув тесный круг, заглядывая им в лица. Кто обещал гусей и кур, кто индюшку с выводком. Вещи клали сразу на кошму: юбки байковые, суконные поддевки, сюртуки, ботинки. Дорофея бросила скатерть, расшитую цветными нитками, рывком взяла чарку, пригубила, посмотрела сверху, кривя рот, на широкие плечи и ровно подбритый затылок тонкого в поясе Нестора, на гибкую спину Фроси и высокий узел ее прически, выпиравший под волосником. А Харитина, вместо того, чтобы выпить водки, расцеловала обоих и подарила невестке кольцо с бирюзой в цвет платья, которое было на ней в день запоя, и сережки такие же. Кидали и сита, и нарядные туеса из бересты. Сваха приношения принимала весело. Денег тоже много набросали на тарелку, приговаривая:

— На шило и мыло, на пеленку и сосок.

Потом измученных молодых посадили опять в красный угол, немножко покормили, дали по чарке меду и оставили наконец в покое, занявшись едой, питьем да песнями. Девчата и парни плясали во дворе, а дружка со свахой все изощрялись, потешая людей.

— Что мы теперь будем делать со всем этим хозяйством, которое нам насулили? — спросила Нестора Фрося, по-девчоночьи засматривая в его лицо.

— А ты как думаешь?

— Ничего не думаю, это уж ты решай.

— Будем пока жить с родителями, как Мишаня с Аглаидой. Тебя все у нас полюбили, а время такое трудное, что надо сейчас держаться вместе.

— Верно! — сказала Фрося и вздохнула.

— Ты не тревожься зря, все равно мы потом помиримся с ними… с твоими.

— Опять ты угадал, об чем я подумала!

— Сердцем чувствую.

— А ты чувствуешь, что мне немножко страшно?

— Да, и мне тоже.

Она взглянула пытливо. Нестор понял, покраснел:

— Не потому. Боюсь: вдруг что-нибудь не так, и ты разлюбишь меня.

— Нет. Нет. Все будет хорошо, — не сумев на этот раз вникнуть в смысл его слов и потому смело обещала она. — Я никогда не разлюблю! Ты заметил, подвенечные свечи погасли разом, значит, нам вместе жить и вместе умереть.