Илья Лавров - Девочка и рябина

Мимо дверей четко простучали каблучки. Звякнуло ведро. Караванов приподнялся в кровати.

Легкие шаги смолкли. Хлопнуло. Мысленно увидел дверь, обитую голубой клеенкой с белыми тесемками крест-накрест.

Сунул ноги в холодные туфли, встал, набросил на плечи пальто и выпил еще портвейна. Подошел к окну. В разгоряченное лицо повеял ветерок. Огонек папироски отражался в черном стекле.

Опять застучали быстрые каблучки.

Караванов подошел к двери, перестал дышать. Каблучки отстукивали уже у дверей:, «цок-цок-цок». Караванову даже почудился шорох платья.

Ходил по комнате. Незавязанные шнурки волочились по полу, еле слышно стегали по туфлям. Провел ладонью по крупной голове и тихо запел низким басом:

Печальны и странны были эти звуки среди ночи в темной комнате.

«Ширк, ширк» — мел за окном невидимый дворник.

Где-то на столбе качалась лампочка, и слабые блики ползали на потолке, на стене.

— Ну, поднимись, лентяй, — горячо зашептал Караванов, приседая около Гаруна и гладя Длинные бархатные уши, — у хозяина кошки на душе скребут. Не завыть ли нам, брат, с тобой?

Гарун зевнул, ткнулся влажным носом. Хозяин прижал его к груди, но тут же оттолкнул:

— Какая чушь!

Поднялся. Поразила мысль, что у него нет друзей. Вот уже два года Гарун был его постоянным спутником. Разговаривал с ним о самом задушевном. Приводил на репетиции. В зале бросал на кресло пальто, мехом вверх, Гарун садился на него и смотрел на сцену умными глазами. «Ну, что скажешь, брат? — обращался к нему хозяин. — Фальшивит актер-то? Не смотри — взвоешь!»

— Экая пошлость, — шепнул Караванов.

Гарун подошел, бросил лапы на грудь.

— На место! — рассердился Роман Сергеевич.

«Туп, туп» — звучали шаги, «ширк, ширк» — мели ветви, «чик, чик» — стегали шнурки металлическими кончиками по туфлям.

Караванов замолчал, подумал и снова пропел:

Стоя среди комнаты, думал о том, что действительно можно все прозевать.

А как хороша молодость! Да, черт возьми, что может сравняться с этой силой в душе и в теле! Бывало, проснешься, взглянешь на солнце — и хочется смеяться. И так без всякой причины целый день, месяц, годы ликует душа, полная надеждами, мечтами. И для счастья нужна только капля на ветке, мокрый листок — сущий пустяк! В эту сияющую пору люди совершают подвиги. Ищут правду. Сражаются за доброе. Тогда птицы прилетают. А он погас, отяжелел, смирился. И только огонек насмешки, — но не мечты, — освещает его тропу. Но вот сейчас, когда в ушах еще отдается «цок, цок, цок», он почувствовал, как в душе забрезжило. И он, пожалуй, в эту глухую, бурную ночь готов, как юнец, прийти к заветной двери, стукнуть и сказать: «Нехорошо мне одному… Улетают, улетают птицы…»

Неужели все возвращается? Неужели ничего и не гасло, а только слегка притухло под пеплом иронии?

В темноте сильно и радостно пах на блюдце разломленный мандарин.

Днем мандарины горят, как маленькие солнышки, напоминая о весне, о юге, о цветах…

Алеша в отчаянии забился в темный угол. Свисали сукна, веревки, вырезанный из материи сад. Доносились голоса репетирующих. Актеры за кулисами говорили шепотом, изъяснялись жестами, ходили на цыпочках, точно все куда-то крались.

Скавронский сидел в темном зале за столиком с лампочкой под зеленым абажуром.

Около часа бился Алеша над маленькой сценкой: ничего не получалось. Позор! Позор! Что думает о нем Скавронский? А он настоящий художник, с тончайшим вкусом, образованный человек.

Подошел Дальский, присел на какой-то бутафорский пенек.

— Чего ты, батенька, мудришь? Делай все темпераментней! Уж если страсть — так рвани! Дергай зубами гвозди, грызи кулисы! И все встанет на место. У вас, у теперешних, простоты много, а игры мало. А в прежние-то времена выйдет артист на сцену, как рявкнет монолог — зрители в кресла вжимаются, театр трещит по швам! А теперь еле слышно что-то бормочет себе под нос. Делай роль жирнее!

— Это легко сказать, — зашептал Северов. — А я выйду на сцену и чувствую себя голым…

Тишину стегнул тревожный звонок. Алеша вздрогнул:

— Кого это?

Из тьмы, из-за лабиринтов декораций, выскочил всклокоченный Неженцев, зашипел:

— Павел Николаевич! Выход!

Дальский вскочил, ринулся на сцену.

— Скоро твой выход, — шепнул Сенечка. — Закурить есть?

…Палатка. Ящики из-под снарядов. Комиссар пишет письмо матери. В этом эпизоде Юлинька была нежная, женственная.

Северов, ненавидя роль, ненавидя себя, со страхом вышел на сцену. И никак не мог сосредоточиться. То он думал, как скверно репетирует, то замечал, что у Скавронского лицо стало сонным, то слышал закулисный шепот.

Скавронский, сухой и суровый в кабинете, на репетициях был праздничным и доброжелательным. Он знал: для творчества нужна теплая, сердечная обстановка; тогда актер не сжимается, не боится, душа его открыта.

К каждому у Скавронского был особый подход. Одному он подробно объяснял, другому показывал, третьего совсем не трогал, и тот сам находил верный путь к образу, четвертого за явно плохую игру хвалил, и актер, обрадованный, поверивший в себя, начинал играть лучше, пятого все время ругал и злил.

Но вот скажи он Алеше резкость — и все пропало! Северов будет страшиться каждого шага, и тогда совсем ничего не получится. И в то же время его нужно почаще беспокоить, тревожить.

Тяжело поднявшись на сцену, Скавронский терпеливо и спокойно повторял картину Северова десятый раз.

— В ваших движениях, Алеша, в манере говорить я не чувствую, что это за человек! Действуете вы и играете правильно. И все поставленные задачи выполняете. А вот характера нет. Ходит по сцене просто интеллигентный юноша. Вы играете самого себя. А ведь это моряк. Финн. Коммунист. Представляете, как он говорит, ходит, думает?

Снова повторяли, и снова Алеша ничего не чувствовал, кроме отвращения к себе.

Юлинька переживала за него, старалась подбодрить взглядами: «Смелее! Смелее!»

Лицо Скавронского вдруг стало сонным, брови совсем завесили глаза.

— Следующую картину! — бросил он Сенечке и, громко, хрипло дыша, спустился в зал.

Северов побледнел. Как всегда от волнения, левая рука его ныла в плече, висела плетью.

За сукнами Дальский кому-то говорил:

— Раньше у антрепренера не искали разной там правды, простоты. А публика валила в театр. Помню, как выйдет на сцену Орлов-Чужбинин в роли Велизария да как рванет… без «системы Станиславского», а так, нутром…

Северов еще больше побледнел. Он решил, что это судачат о нем.

Юлинька взяла его под руку, увела в темный угол за избу с полотняными стенами, на которых нарисованы толстые бревна, и слишком бодро, слишком весело стала уговаривать: