Илья Лавров - Девочка и рябина

У багульника хрупкие серые веточки. Они пахнут смолкой.

Листочки его маленькие, жесткие, как у брусники. У одного багульника цветы сиреневые, нежные. Они хороши в букете. У другого — ярко-лиловые, красноватые. Они хороши на кустах.

Длинные тычинки с белыми головками делают цветы волосатыми, в серебристых точечках.

Когда багульник стоит между человеком и солнцем, человеку кажется: среди лиственниц весна разожгла лиловые костры.

И было у багульника еще одно милое, говорящее о верности.

Библиотекарша Ниночка в декабре уезжала на курсы в Москву. «Ты не будешь со мной встречать Новый год?» — огорчился Касаткин. Засмеялась девушка: «Я буду с тобой». И подарила серую, мертвую веточку. Касаткин уныло сунул ее в бутылку с водой.

Шли дни. Веточка посвежела, почки набухли. А в Новый год, когда лютовал мороз, она покрылась цветами. Северов и Касаткин сидели за холостяцким столом, а перед ними горел лиловый огонь багульника. Цветы говорили Никите: «Я здесь. Я с тобой».

С тех пор Алеша и стал думать, что если березка — это песня о Родине, то багульник — это песня о верности.

В неглубокой ложбинке сквозь посиневший мокрый снежок торчала бурая щетина прошлогодней травы. На краю этой ложбинки много лет назад упало дерево. Сейчас оно было трухлявое, засыпанное хвоей, листвой, укатанное зеленой овчиной мха. На нем росли две маленькие березки, лиственница, кустик шиповника и многое другое.

Алеша лег рядом с ним. Смотрел в небо, свистел, как птица, думая о верности своей чаше, о любви к своей чаше, на дне которой сейчас лежал.

Пахло почками и снежком из ложбинки.

Из шахтерского городка актеры приехали на грузовике к маленькой таежной станции. Дальше путь лежал на прииск, потом на курорт, в военные гарнизоны и в колхозы…

С ночи моросил дождь. Рельсы мокро поблескивали. Появились лужи с нефтяными, радужными, как шея селезня, пятнами. Поезда шли переполненные. Актеры промучались с утра до позднего вечера на перроне.

Алеша сидел на одном конце чемодана и грыз огурец, Касаткин — на другом конце и ел чернику с капустного листа. Они сидели спиной друг к другу.

У Никиты губы, язык и пальцы от ягод черные. Он улыбался черной улыбкой.

— Ты еще способен мыслить? — спросил Алеша.

— Как всегда, слегка.

— Будет этому скитанию конец?

— А чего? Хорошо! Люблю бродяжить. Где поставил чемодан — там и дом!

Касаткин, чмокая, словно козел, собирал липкими губами последние ягоды с листа.

Поезд подходил через двадцать минут. К кассе вытянулась большая очередь.

Фаина Дьячок, толстая, с громадной копной ржавых волос, в мужском синем плаще, грузно пробегала то в кассу, то к начальнику вокзала, то еще куда-то.

Она была из тех, которых выгоняют за дверь, а они лезут в окно. Если ей не давали что-то, она просила, требовала, доказывала, умоляла.

«Из горла вырвет», — говорили о ней.

И на этот раз из тридцати билетов в кассе Дьячок «вырвала» двадцать пять.

Поезд уже подходил, когда она выбежала на перрон, распаренная, растрепанная, шуршащая и пахнущая резиной от плаща, торопливо совала билеты окружившим артистам.

Поезд стоял десять минут.

Люди неслись к вагонам. Навстречу Северову, пыхтя, летел Касаткин.

— Ты в каком? — крикнул Северов.

— В десятом.

— Куда же ты?

— Меня по шее! Купейности нет!

И Никита устремился искать Фаину Дьячок.

Высокая девушка в черном кителе, в черной фуражке, с милым, но сердитым лицом, на котором темнели усики, — та самая проводница, которая не пропускала ни одной премьеры, — строго спросила:

— А билет?

— Вот же все!

Проводница фонарем освещала руки Северова:

— Плацкарта, посадочный талон, это вот купейность, а билет где?

— Не знаю, мне так дали!

— Выясняйте в кассе!

— Я же не успею!

— Не мое дело.

— Мы едем целым коллективом. Сядем — и все найдется!

— Не мое дело. — Суровая проводница отвернулась: в темноте она не узнала Северова.

Алеша ринулся на перрон. Он запнулся и, ругаясь, прихрамывая, побежал дальше.

Навстречу неслись Дьячок и Касаткин.

— Билета не хватает! — закричал Алеша.

— Меня не касается! Меня не касается! Я все дала! — заговорила Дьячок, не останавливаясь.

— Выдали одни бумажки! — рассердился Алеша, пристраиваясь к бегущим.

— Ага! — воскликнул Никита, прыгая через столбик. — Касаткин не врет! У Касаткина всегда порядок! Путать — это ваша стихия!

— Молчи, бес! Попробуй отправить двадцать пять гавриков! С ног валюсь!

Окружили проводницу.

Ударил колокол. Пассажиры побежали к вагонам еще быстрее.

— Девушка, милая, дорогая, голубушка, ягодка! — обрушилась Дьячок на проводницу. Фаину становилось жалко: глаза ее заливал пот, она жадно хватала ртом воздух — сердце отказывало. Стиснула коленями портфель, махала руками: — Напутала я! Куплено все у меня! Посадите моих ребят!

— Не могу.

— Милая, дорогая, золотко! — горланила Дьячок. — Человек — это самый дорогой капитал! Я умоляю! Будете в городе — приходите, устрою бесплатно и на лучшее место! Деточка, мы сейчас же выясним! Ведь это же артисты! — потрясала она руками с таким выражением, как будто говорила: «Ведь это же министры!»

Дьячок оглушала. Она металась, теснила проводницу, а сама проталкивала в вагон Северова и Касаткина.

— А билеты я сейчас куплю! Клянусь здоровьем своих детей! (Детей у нее не было.)

Она тяжело потопала к своему вагону.

Проводница подняла фонарь и, узнав Касаткина и Северова, смутилась:

— Ой, это же наши артисты! Входите скорее!

Она провела друзей в служебное купе, взяла у них билеты. Паровоз загудел, поезд тронулся.

— Куда вы смотрели? — удивилась она. — У одного две купейности, у другого — два билета!

Из соседнего вагона ворвалась Дьячок, ввалилась в купе.

— Вот вам билет! Купила! Еще не родился на свет тот человек, которого я обманула бы!

Северов сразу же понял: она показывала свой билет.

— Не нужно. Все в порядке, — успокаивала проводница.

— Так что вы со мной делаете? — плюхнулась на нижнюю полку Дьячок. — Ведь у меня сердце вот-вот выпрыгнет! Ноги подкашиваются! Дышать нечем! Кислородную подушку нужно! Что вы делаете, спрашиваю я? — склонилась к коленям, вытерла юбкой мокрое лицо. — Чуть в гроб не вогнали! — Она махала подолом, остужая ноги. — А что, что, что мне делать с билетом?! — совала его всем. — Бухгалтерия не примет! На мою шею он! — похлопала звучно по жирной шее. — Бездушие! Платить будете вы и вы! — Ткнула билетом в Касаткина и Северова. Выскочила, побежала, еще раз обернулась, еще раз ткнула в друзей, выглянувших из купе: — Вы! Вы! — Один чулок спустился гармошкой. Фаина скрылась в соседнем вагоне.

— Потрясающая! — засмеялся Алеша.