Анатолий Дементьев - Прииск в тайге

— Уехали ваши-то?

— Давно. А вы не чай ли греть собираетесь? У нас заваренный остался. Вон в том ведре. Берите.

— Благодарствую. Пожалуй, и правда, возьму.

К ним подошел Буйный. Поверх тужурки он опоясался широким самодельным патронташем. В руке держал дробовик.

— Здоров, Никита Гаврилов. Чегой-то рано поднялся?

— Какое рано, скоро и солнышко встанет. А ты в тайгу?

— Поброжу маленько, может, что и попадет. Свежинки захотелось. Глухарей поищу.

— Глухарей ты проспал, Иван Тимофеевич, да теперь они мало поют, прошло их время.

— Прошло, — согласился Буйный. — Вчера, сколь ни ходил, ни одного не подслушал, — и внезапно спросил: — Я тут могилку видел. Кто похоронен?

Плетнев сгреб раскатившиеся головешки костра, поставил на них ведро с остывшим чаем.

— Жил у меня человек. Охотник… Поморозился в буран, слег и помер. Его могилу ты и видел.

Буйный повернулся к жене.

— Я, Оля, может, до вечера не вернусь, так ты не беспокойся. — И зашагал — тяжелый, большой, неуклюжий.

Дни бежали быстро и походили друг на друга как близнецы-братья. Люди поднимались с рассветом, наскоро завтракали. Буйный подводил оседланных лошадей, и разведчики уезжали в тайгу. На стан возвращались вечером, а иной раз и ночью. От усталости едва держались на ногах, ели вяло, без аппетита и торопились добраться до постелей. Изредка с ними уезжал Иван Буйный. В другие дни, оставаясь в лагере, он чинил седла или уздечки, помогал жене по хозяйству. Плетнев обычно был где-нибудь поблизости. Кончив дела, Иван звал таежника вместе выпить чаю или покурить. Рассказывал о своей жизни на заводе, о войне с белогвардейцами.

— Не возьму в толк, что за война, когда русские русских же бьют, — раздумчиво говорил Никита. — Зачем это?

Иван с сожалением поглядывал на охотника.

— Темный ты человек, Никита Гаврилов. Прожил век в этой избе, а настоящая-то жизнь тебя стороной обошла. Русские тоже разные. Одни толстосумы, те, что на наших горбах капитал наживали, а другие бедняки, окромя медяков, и денег других не видали. Теперь скажи: правильно это? Вот то-то и оно-то. Мы с кем воевали? С проклятыми буржуями. За что кровь свою проливали? Чтобы бедному люду лучше жилось. Эт-то понимать надо.

— А вот был ты бедняком да, погляжу, таким и остался. А еще воевал. Чего добился?

— Смеешься? Я о себе, по-твоему, думал? Темнота! — Иван раздражался все больше. Его бесило собственное неумение рассказать просто и понятно то, чего не знал таежный охотник. — Закопался тут, как барсук в норе, и знать ничего не хочешь. А ты видел, как мастеровые на заводах живут? Видел, я тебя спрашиваю? То-то! Молчи уж, темнота.

Плетнев не отвечал. Он в Зареченске насмотрелся на людские страдания, немало пережил сам, но не думал, что этому можно положить конец. Так жили и отцы, и деды, значит, так и должно быть. Когда Феня говорила, что надо ломать старые порядки, он соглашался с дядей: девушка в уме повредилась. А вот, оказывается, не одна Феня так рассуждала. Нашлись люди, что, не жалея жизни, поднялись против старых порядков, свергли царя, разогнали господ и прежнее начальство. И один из тех людей — Иван Буйный.

— Злые мы, русские, — ронял таежник и смотрел куда-то мимо Ивана. — Друг друга задавить готовы.

— Злые?! — ярился Иван. — Нет, брат, ошибаешься. Это кто же нас злыми сделал? Это прежняя жизнь такими нас делала. Мужик русский терпелив, он долго терпел, потому что темный был. А в темноте его нарочно держали — так обманывать и в повиновении держать способнее. А большевики народу глаза на правду открыли. За все обиды заплатил мужик своим притеснителям. А ты говоришь — злые.

Иван до того разволновался, что почти с ненавистью смотрел на охотника. Такие разговоры между ними шли часто, иной раз дело едва не доходило до ссоры. Услышав раскатистый голос мужа, подходила Ольга, улыбаясь говорила:

— Чего расшумелся, Ваня? Пойди-ка дров наколи.

Иван сразу приходил в себя, ласково взглянув на жену, без лишних слов брался за топор. Дымова садилась рядом с Никитой и смущенно просила:

— Вы на него не сердитесь. Он добрый, только с виду суров. За войну-то его три раза ранили, под расстрелом у колчаковцев стоял, вот и стал таким….

— Я не сержусь, — поспешно отвечал Плетнев, — это я виноват, разозлил человека.

Никита чувствовал себя неловко с женщиной, боялся смотреть ей в задумчивые глаза и, сославшись на какое-нибудь дело, уходил. Ольга Михайловна, вздохнув, тоже принималась за работу. Буйный не хвастал, называя жену мастерицей на все руки. У Дымовой везде был порядок, она умела быстро приготовить обед, постирать и поштопать, оседлать лошадь, оказать помощь больному. В редкие свободные минуты Ольга забивалась куда-нибудь в укромный угол и, подперев щеку рукой, подолгу сидела не двигаясь. О чем думала женщина, знал только Иван. Обеспокоенный, он разыскивал жену, легонько обнимал ее:

— Будет, Оленька, будет. Не трави сердца.

Ольга, вздрогнув, словно просыпалась после тяжелого сна, прижималась к мужу, шепча:

— Не могу забыть его, Ваня, все перед глазами.

Буйный как умел успокаивал жену, неловко гладил своей ручищей ее маленькую голову.

— Ты бы отдохнула, Оленька, с утра на ногах.

Жена благодарно смотрела ему в глаза, через силу улыбалась и качала головой.

— Не хочу, в работе-то легче, — и опять принималась хлопотать по хозяйству.

Как ни уставали разведчики после трудной работы, но выдавались вечера, когда, смыв походную грязь в ручье и поужинав, все собирались в тесный кружок у костра. Высоко взлетало пламя, освещая усталые лица, шипели и трещали головни, едкий дым клубами поднимался к звездному небу, разгоняя назойливую мошкару. Алексей Каргаполов мягким тенором начинал песню:

Буйный подхватывал сочным басом, а за ним остальные:

Алексей запевал новый куплет:

И, будя засыпающую тайгу, грозно неслось:

Спев одну песню, начинали другую. Пели про Колчака, позорно бежавшего с Урала, пели про умирающего красноармейца, про отряд коммунаров, доблестно сражавшийся с белыми наемными солдатами. Плетнев слушал эти песни, украдкой смахивал набежавшую слезу и, скрывая волнение, усиленно дымил трубкой.

— Пой с нами, Гаврилыч, пой, — приглашал Иван Буйный, обняв охотника за плечи.

— Слов не знаю, — отвечал Никита.