Кирилл Шишов - Золотое сечение

Грачеву, чьи лицензии в прошлом году были куплены, наконец, после долгих торгов и взаимных уступок рядом шведских, японских и итальянских фирм, тоже хотелось вплотную познакомиться с подвижным, улыбающимся японцем, пришпилившим на лацкане пиджака, среди прочих, скромный, чуть аляповатый значок его родного города С.

«О, колоссально! Раскислители профессора Грачева — это наш двойной секрет, — похлопал его по плечу при первой встрече Токаси Оно-сан, — дубль-секрет…» И японец, блестя роговыми очками и матовой, обтягивающей скулы кожей, откровенно улыбался, вызывая у Грачева смешанное чувство опасения и польщенного самолюбия.

Грачев старался успеть всюду.

Секретарь конгресса, испитой англичанин с невыразительным лицом, долго зачитывал тексты поправок, потом уступил место председателю — академику Страбахину, который от имени советской делегации поблагодарил гостей за участие и коротко пригласил желающих поехать на экскурсии, по заводам, фабрикам, примечательным местам столицы. В конце он сказал, что полные тексты выступлений на конгрессе будут высланы участникам не позднее чем через две-три недели.

— Вот это темпы! — не выдержав, шепнул шефу Зданевич (имея в виду, что в институте печатные сборники «варились» по два-три года — это же надо перевести, отредактировать, дать иллюстрации!).

— Столица все может, Юра, — захлопывая блокнот, отпарировал Грачев. — Ты лучше скажи — в министерстве был? Как с нашей программой?

Юрий Викторович Зданевич — блондин с впалой грудью, красноватыми веками, оттопыренными ушами на стриженной ежиком голове, был похож на студента-третьекурсника, однако в этом тщедушном вкрадчивом человечке скрывалась редкая способность входить в контакт с людьми разных возрастов и положений. Простоватый облик наивного курносого аспиранта заставлял людей доверительно откровенничать, учить его «уму-разуму», понося огрехи академической чистой науки, ее оторванность от жизни, причем Зданевич охотно соглашался, подсказывал досадные примеры, сетуя на собственный, незначительный якобы опыт в этой отрасли. Производственники свысока благоволили к такому «книжному червю». Иногда он «по оплошности» снабжал их вычитанной идейкой или простодушным советом, который, как оказывалось, давал немедленные результаты. Зычным цеховикам претила обычная самоуверенность деятелей от науки, а Зданевич тихо обвораживал их, с полгода, год будучи им добровольным советчиком по части придумок. Потом, под налаженный контакт, появлялся Грачев или его сотрудники, и оказывалось, что внедрение было частью общей институтской тематики, и заводу следовало бы раскошелиться, но лучше… и тут все соглашались — лучше идти на крепкий, длительный контакт с наукой, столь славно оправдавший себя даже в малом. Благодаря этим контактам Зданевича и усилиями Задоринского треста, в институте была пущена полупромышленная установка для раскисления стали в конверторе, что давало Грачеву прямое право баллотироваться в будущем в Академию наук.

Неудивительно, что именно Зданевича, понимающего его с полуслова, взял с собой на конгресс профессор, поручив ему довести до конца деликатное дело подписи и утверждения учебных планов потока, фактически существующего уже два года. Была, правда, устная договоренность с начальником отдела, устное «добро» от одного из замминистров, но до подлинного утверждения в текучке канцелярщины пока дело не дошло. А ведь к марту люди выходили на дипломы — реальные, качественные, выстраданные авторами на двести процентов. Грачев беспокоился за судьбу своего детища, и потому с надеждой повторил вопрос понятливому Зданевичу.

— Видите ли, Стальрев Никанорович, Запольский в отпуске, а референт Гудкова третий день возит иностранную делегацию по вузам. Я наводил справки: «де факто» — резолюции нет. Я, правда, раскопал интересный документ «Положение о рабфаках» 38-го года, там есть абзац…

— Ты мне не крути. Запольский, может, за три года уехал отпуск использовать. С ним по телефону не поговоришь. Сколько тебе дней еще надо — продлевай командировку, езжай к нему хоть в Ялту или в Афон, но дело доведи. Я Задорину твердое слово давал: будет у него инженерный диплом, понял?

— Но, может быть, использовать один двусмысленный абзац как аргумент? Его никто не отменял, я в «Сводном томе приказов по высшей школе» сверялся…

— Кто мне дипломы выдавать разрешит, чудак? Мне людям документы выдавать пора, а ты архивы листаешь. Чтобы подпись к январю была — хоть встречай Новый год на письменном столе у Запольского. Понял?

— Понял, Стальрев Никанорович. Я вот еще… насчет японца?

— Давай, есть идея?

— Он у нас мог бы на обработку шлаком в полглаза взглянуть, а?

Обработка синтетическим шлаком стали после разливки в ковше была только что внедрена на опытном участке в Харькове. Грачев и Зданевич были авторами изобретения, хотя профессор и стоял, не чинясь, в авторском свидетельстве вторым. Он понимал, что молодой человек жаждет признания и быстрого результата, но хлопоты по предыдущим лицензиям охладили пыл профессора.

— Ты, Юрий Викторович, знаешь, для чего они лицензии покупают? Чтобы потом нас обходить, пока мы раскачиваемся. Своей металлургии служить надо, а мы рады растолковать им все, простаки…

— А я загадкой ему, Стальрев Никанорович, «ноу хау» — ни слова, а эффект, подготовку — как в американском бриффитце. Не может быть, чтобы он не загорелся, он же книгу «Ванадий в конверторном производстве» написал. Читали?

— Читать-то, читал. Это тебе не цеховой комполка — это ученый. Знаешь, как японцы американцам нос утирают? Патенты скупили, повысили квалификацию — и дуют дальше, Нет, Юра, подожди. Поговорим в совнархозе. До каких пор мы идеи за кордон поставлять будем, обидно, честное слово…

И Грачев с ответной напускной улыбкой встал навстречу осклабленному всеми вставными золотыми зубами японскому коллеге, быстро говорящему что-то на английском языке. Зданевич исчез, словно его и не было рядом.

Заведующий кафедрой Николай Иванович Кирпотин уже полтора года исполнял обязанности профессора строительной механики, или, по-старинному, был экстраординарным профессором. Это звание возвышало его в собственных глазах, и он снисходительно смотрел сквозь пальцы на чудачества жены, которую на старости лет одолела мания приобретательства; какого-то фанатического поклонения полированным гарнитурам, трельяжам, румынским креслам и чешскому искусственному хрусталю. Испуганная робкая тридцатилетняя женщина, которую он спас от одиночества после ареста мужа, теперь стала завсегдатаем комиссионных и мебельных магазинов, с решительными манерами покупательницы, знающей, как и от кого нужно получить требуемую записку, кому позвонить, если на базе появились импортные серванты с фигурными стеклами. Она начала следить за модой и в числе первых в городе носила элегантные шерстяные костюмы. Сам Кирпотин предпочитал не входить в эти мелочи. Однако он ценил их, с удовольствием облачаясь по утрам в трикотажное импортное белье вместо былых привычных полотняных кальсон или по вечерам устраиваясь для чтения возле роскошной немецкой лампы-бра с тройной подсветкой, заменившей старую черную и нелепую чугунину… Одна только мысль беспокоила его: у него не было ученых регалий. Будь они при нем — круговорот его успехов получил бы должное завершение не только в собственных глазах, но — главное — во мнении всех окружающих. Это был бы достойный пример бескорыстного служения идеалам, когда никакие соблазны и искушения не повлияли на него в молодые годы, и за это жизнь воздала ему в старости…