Николай Верзаков - Таволга

Как-то на этом берегу, августовским вечером, когда вершины гор были розовы от заката, а дальний берег терял четкие очертания в дымке, земля была объята тишиной, он спросил:

— Мария, я очень безобразен?

Она приклонила к плечу голову:

— Я люблю тебя, чего же еще?

И он перестал думать, что потерял ногу, что перебитые руки слабы, а лицо стянуто шрамами.

Шатаясь от усталости, мокрый и обессиленный, он крушил песчаный берег и носил мешок за мешком, ковыряя деревяшкой размокший грунт.

Течь уменьшалась, но он устал, заныла натруженная нога, или, вернее, то, что от нее осталось. Чтобы превозмочь боль, старался думать о хорошем. Например, о том, как лет пять назад к нему подкатил на «Волге» однополчанин Александр Голубенко. Он был первым за все годы, с кем пришлось встретиться. Накрыли стол на берегу, развели костер, варили уху и просидели всю ночь.

— Ты береги его, — внушал он Марии. — Ты еще не знаешь, какой он человек. А если хочешь знать, так скажу: его приводят в пример, когда обучают молодых тактике воздушного боя. Выход переворотом через крыло на предельно малой высоте — это тебе уметь надо, отчаянным надо быть…

Расставались тяжело. Друг звал их с Марией в гости, на берег Дона, сомов ловить…

Он долго пытался поднять мешок, наконец это ему удалось. Шел, нащупывая деревяшкой место потверже. «Ничего, — говорил сам себе после каждого шага, — еще немного, еще…»

На стыке плотины оставалась маленькая щель. Последний мешок он поднять не мог, как ни бился. Встал на четвереньки, пробуя взвалить его на спину, но руки дрожали, тело ослабло. Он ничего не видел. Мерещилась лишь маленькая щель, которую надо закрыть, иначе плотину прорвет. Он лег спиной на мокрый мешок, ухватился за углы мертвой хваткой и перевернулся на живот. Мешок придавил его, подбородок уткнулся в сырость. И на мгновение ему представилась бегущая навстречу земля и та секунда, когда он сумел выхватить самолет из пикирования, почти коснувшись земли. Сплюнув песок, он подобрал ноги в коленях, стараясь перенести на них тяжесть. Отдышался. Поставил ногу, опираясь на нее, подтянул рукой деревяшку. Снова отдохнул, поднялся и, чтобы не упасть, вынес ногу вперед.

Воздух светлел, обозначились вершины деревьев. Он делал шаг, останавливался, потом — еще шаг. Осталось совсем немного, и тут он запнулся. Пронзила мысль, что если мешок упадет и скатится по откосу, то его уже ни за что будет не поднять. Теряя равновесие, он сделал шаг вперед и, падая, еще шаг. Затем последовал всплеск…

Светлело. Качался над будкой фонарь и доносился глухой отголосок уходящей грозы. Шел дождь, смывая с травы занесенный на нее песок.

Остатки снега в горах, сиреневый березняк, частые повороты и размытая дорога были так обычны, что шофер Козырев потерял к ней интерес. Причиной тому, может быть, было и то, что он всего месяц как был женат, не свыкся с новым положением, плохо переносил одиночество и был счастлив тем боязливым счастьем, когда человек еще не совсем поверил в него. Ехал он старым трактом, надеясь сократить путь и пораньше вернуться домой.

На одном из поворотов к нему попросился солдат. С шиком сдвинутая фуражка, особая подобранность говорили о том, что он в отпуске, а букет подснежников заставил Козырева улыбнуться и в который раз вспомнить о Любаше. Он открыл дверцу:

— Садись, друг!.

Солдат, припадая на одну ногу, поднялся в кабину.

— Что с ногой? — спросил Козырев.

— Подвернул, — ответил тот.

— Тут не только ногу, шею свихнешь. В отпуске?

Солдат кивнул:

— У матери побыл, сена привез, во дворе кое-что поправил, еще два дня осталось.

— Не афганец? — поинтересовался Козырев.

— Оттуда. — И, как бы опасаясь расспросов, поглядел на часы: — Засветло доедем?

— Только бы перевал одолеть. Цветы девчонке, наверно, нарвал?

— Ей, — солдат утопил нос в букет. — Хороший у нас край, только там это понимать начинаешь.

— Что говорить. Я в Приаралье служил, знаю, как песок на зубах скрипит. Тут и простой цветок — подснежник, а как пахнет.

— Талой водой, детством.

И каждый погрузился в свои воспоминания.

Вскоре вершины гор накрыли облака. Пошел снег, липко забивая смотровое стекло. Машина едва пробиралась в гору. Снегопад усиливался, и Козырев с тревогой всматривался вперед и ругал себя, что соблазнился старым трактом. Время от времени он выходил, осматривал дорогу, возвращался и снова с трудом одолевал метры.

С наступлением сумерек похолодало. Свет фар натыкался на снежную стену. На самой круче машина пошла юзом, грозя опрокинуться под откос.

— Приехали, — сплюнул Козырев.

Мокрый валежник шипел. Дым крутило. Снежный заряд ушел за перевал. Козырев достал газетный сверток, подвинул:

— Ешь, Любашка моя испекла. Не хотел брать, а она положила. Ты, говорит, Сержик, со мной не спорь. Никто меня так прежде не называл. Конечно, и жизнь моя непростая, как видишь, дальше шофера не пошел, а она институт заканчивает. Инженер и шофер — логики как будто и нет, а поженились.

Козырев проткнул на ветку кусок пирога и стал поворачивать над огнем.

— А встретились мы на почте. Я тогда почту возил. Она телеграмму отправляла. И тут хоть верь, хоть нет, что-то накатило: стою дурак дураком, гляжу на нее. Она торопится, просит: «Примите, пожалуйста, опаздываю». Тут я пришел в себя: «Вам куда?» — «В институт». Мигом ее докатил. Съездил, куда надо, опять к институту — жду… Дождался. Так и пошло. Катается со мной, а дальше ни гу-гу. Вижу — табак дело, совсем извелся, даже уехать хотел. Едем раз из института, и нашла на меня морока — чуть на повороте в стену не вмазал. Вцепилась она в мое плечо, я — на тормоз.

— Что с тобой? — спрашивает.

Говорить я не мастер, а тут накипело, вырубил ей все, как есть. После этого перестала со мной ездить. Как будто даже легче стало: нет и нет. А потом крепче прежнего навалилась тоска, совсем жизни не стало. Встретил и издалека так повел разговор насчет того, чтобы пожениться.

Она сразу мне:

— Всегда так говорят, а потом, оказывается, мужчине свобода нужна.

А какая свобода, когда себе не рад. Я так и сяк, она — ни в какую. Все что-то выжидает, на почту каждый день ходит. Дело, вижу, непростое, спрашиваю: «Любаша, если есть кто, скажи, уйду, не стану мешать. Только, говорю, оставь что-нибудь на память о любви моей ненормальной, платочек там или еще что».

— Плохая примета, — говорит, — платочки дарить. Подарила одному синенький платочек, а он забыл… Ешь пирог-то, остынет.