Николай Верзаков - Таволга

Дома меня встретила бабушка с восторгом, как всегда, когда что-либо приносил из леса, будь то кружка земляники, корзинка обабков или рябчик.

— Вот и кормилец вырос, — хвалила бабушка, расположившись чередить птицу.

Я был горд собой и рад, что семья будет есть мясо.

— Иди-ка, Вася, сюда, — позвала бабушка, — погляди-ка, что у копалухи-то внутри.

Я посмотрел. Там было яйцо и несколько зародышей, один меньше другого.

— Вот сколько глухарей бы выросло.

И я перестал себя чувствовать героем.

О лосях, сохатых или, как мой дед их называл, ольнях, я знал с раннего детства. Представлял их себе по рассказам, а рассказы были большей частью страшные. Одного охотника будто бы лось поддел рогом кверху, и спасло то, что бедняга схватился за сук сосны. Рога как коряги, борода до колен, горбатый, больше лошади, страшней лешего — вот он каким мне рисовался.

Долгое время лося увидеть не удавалось. Мне казалось: раз лось темный, то должен быть очень заметен в лесу, особенно зимой, и ошибался. Дело в том, что лось редко выходит на открытое место. А ведь кустарник зимой тоже темный, и на его фоне лось не виден.

Однажды, к моему великому удивлению, отец вернулся из леса с лосенком. Лосиха-мать погибла. То ли волки задрали, то ли худой человек покорыстовался, то ли еще какая беда стряслась — словом, один малыш остался. Отец ехал по своим делам обходчика, соскочил с телеги черемши сорвать — первой съедобной травы и после долгой зимы очень полезной — и натакался на сохатенка: желтенький, горбатенький — ушки да ножки, и чуть жив. Отец, полагая, что лосиха неподалеку, не стал тревожить его и уехал, а на обратной дороге опять увидел там же. Если бы мать жива была, увела бы, укрыла, накормила, а тут сразу видно — беспризорный. Отец поднял его, положил в телегу и привез домой.

Поместили его в загородке с маленьким теленком. Вот было у меня радости-то!

Теленок уже привык пить из тазика, а этот никак не хотел. Бабушка макала ему мордочку, он облизывался, а пить сноровки не хватало. Я сунул руку в молоко и выставил палец, а бабушка нагнула лосенку голову. Тогда он поймал мой палец и стал пить с пальца. Так несколько дней я его и поил, пока он не привык к самостоятельности. Лосенок вскоре стал узнавать меня, и, когда я входил в загородку, смешно тыкался мордочкой в мою ладонь.

— Поди-ка ты, озорник какой, — добродушно смеялась бабушка, — вот и возьми его, даром что лесной.

Так Озорником и назвали — это слово бабушка говорила ласково, вроде поощрения.

Шли дни, лосенок привыкал к своему положению в загородке, и я к нему все больше привязывался, и все больше хмурился дедушка.

— Отпустить его надо, — говорил он.

— Да как же отпустить, когда он к рукам привык, — протестовал я.

— То-то и худо. Он — зверь, ему лес нужен, воля. Он человека обходить должен. А привыкнет, к жилью потянется, ну а лиходеев мало ли? Беда будет.

— Так-то так оно, — соглашалась бабушка, — да ведь выпоили, на ноги поставили.

— Та и радость, что жив и здоров. А так ни то ни се выйдет, ни зверь, ни скотина. Нет, надо выпустить, пока не поздно. До холодов еще далеко, освоится, к ольням прибьется — жить будет в стаде.

Жаль мне было расставаться с Озорником, да ничего не поделаешь, приходилось. Единственно, чего я выпросил — оставить его еще на неделю.

В эти дни я подолгу просиживал в загородке у Озорника: поил, кормил, гладил, почесывал за ушами и играл с ним, то есть наклонял свою голову к его голове и крутил ею, как бы предлагая бодаться. Он не принимал этой игры, хотя и не сторонился.

Дедушка увез Озорника на день раньше, чем договорились, видимо, желая избежать ненужных сцен, так что, когда я проснулся, загородка оказалась пустой.

Потом я научился находить лосей в лесу.

Лось должен был бы казаться неуклюжим, уродливым при его горбе, огромной голове и уплощенном теле. Так, пожалуй, и было бы, появись он где-нибудь в степи. А в лесу, да и то не во всяком, он — красавец. В еловых глухоманях, увешанных белыми лишайниками, среди обомшелых камней, густого чернолесья, когда идет своей неизменной иноходью, то не понять: ветер ли прошумел, тень ли пробежала и растаяла. Был или не был? Явь или сон? Болота, кочки, топи, кустарник — все ему нипочем. Отлично ходит по кручам и мастерски взбирается на каменистые гребни гор.

Однажды в конце сентября я сидел на краю небольшого оврага и подманивал рябчика. На дне оврага бежал ручей, за моей спиной стоял густой ельник, впереди — заросли ольховника вперемежку с черемушником. Изредка доносился какой-то звук. Было время брачных турниров и, очевидно, два рогача выясняли, на чьей стороне сила. Собака вдруг вскочила. Гляжу, из ельника, откуда меньше всего ожидал, бежит лось-трехлеток и — прямо на меня. Я поднялся, подошел к дереву. Собака кинулась к лосю, тот, не обращая внимания, идет. Я за дерево, он за мной. Собака чуть с ума не сходит. Иду вокруг елки. С одной ее стороны были сучья лесенкой. Залез наверх, не отстает зверь.

Но тут мой пес повис на нем. Тогда только лось круто повернулся и убежал.

Дома я рассказал об этом происшествии дедушке.

— Бывает, — ответил он, — нападают молодые. Старые-то гоняют их в это время. А тем кажется, что они уж выросли, ищут, где силу показать.

Мне же подумалось, а что, если это наш Озорник узнал меня, вспомнил, что когда-то я ему предлагал бодаться, и теперь, в свою очередь, решил поиграть со мной?

Когда пришло время идти в школу, меня пристроили на житье в поселок к бабушке с материнской стороны. Дом ее стоял на окраине.

Школа мне не полюбилась. Учительница Настасья Петровна была строгой, а писать крючки и палочки показалось делом вовсе зряшным. На третий день учения я спрятал ранец в дрова и убежал к себе на Березовку, за пятнадцать километров.

До сих пор живо помнится каменистая дорога с живописными поворотами, пересекаемая то и дело прозрачными ручьями с белой галькой на дне и густой, начинающей сохнуть травой по бокам, совершенно безлюдная. Изредка разве ее перебегал заяц, срывался с обочины молодой косач или с шумом вспархивал выводок рябчиков.

К Березовке я подбегал с бьющимся сердцем: скоро-скоро родимый дом, расцелую свою бабушку, которая казалась несравненно лучше поселковой, обниму деда, увижу братишек, схвачу удочку и побегу ловить красноперок. Душа соловьем пела.