Иван Катаев - Сердце: Повести и рассказы

— Морозов! Ты сам не знаешь, что говоришь. Морозов, замолчи!..

Он вскочил с кровати, сжав кулаки. Давняя ненависть взвизгнула в его голосе:

— Она сгубила, я знаю!.. Она...

Короткое, жестокое слово вырвалось у него, и я ужаснулся, потому что никогда раньше не слыхал таких слов от Морозова.

— Я не хотел говорить! А теперь скажу!.. Кто его тифом заразил?! Она! Она еще с той среды заболела. Сашенька хотел ее в госпиталь, а она: «Ах, Гулевич, погоди, я боюсь, ах, я там заражусь и помру...» Он ее уговаривает, а она ему — у меня не тиф, у меня простуда, это пройдет... При мне у них был этот спор. Я его отозвал, говорю — отправляйте ее, у нее тиф, а он плечами пожал, говорит — подождем... Вот и дождался!..

— А я знаю, зачем она осталась! — закричал он, подбежав ко мне, и стукнул кулаком по столу так, что все крошки подпрыгнули. — Я знаю зачем! Чтобы спать с ним! Не могла она без этого ни единой ночи... И больная спала!.. Она думала — ей все с рук сойдет... Ну, так погоди, сволочь! Я тебя выведу на свежую воду!.. Я все расскажу!.. Я к начпоарму пойду... Она узнает, шлюха, как...

Морозов схватил с топчана папаху и бросился в дверь.

Я догнал его в сенях и, уговаривая, плача, целуя, вернул в комнату. Он упал ничком на топчан и затрясся в рыданиях,

Когда Гулевича вынесли в мертвецкую, сиделка, прибиравшая его койку, нашла под подушкой мой карандаш и записку. Я прочитал записку у начпоарма, которому ее переслали. На восьмушке листа сверху были два четверостишья, тщательно зачеркнутые, а ниже четыре слова, написанные дрожащими каракулями:

Сапоги Морозову, рукописи начпоарму.

И подпись.

Больше ничего.

Похороны должны были состояться во вторник. Два дня я готовил траурный номер с некрологами, воспоминаниями и стихами. С того дня как слег Копи, у меня вообще было много работы в редакции, — все свалилось на меня одного. Сугробов согласился только читать корректуру и выпускать номер, потому что этого я делать не умел. В остальное время дня он писал передовую. Все хлопоты, связанные с похоронами, взяли на себя Каратыгин и Морозов, и у них сначала все более или менее ладилось. Но тут случилось одно странное и горькое происшествие.

Самой трудной задачей наших уполномоченных было — достать гроб. Госпиталь обычно обходился без гробов; они выдавались только в собесе. В понедельник пришлось много часов простоять там в очереди, так как накануне занятий в собесе не было, а горожане без гробов не хоронили, и спрос был большой. К концу дня выданный по ордеру гроб был все же доставлен в мертвецкую. И тут оказалось, что покойник, длинный при жизни и еще вытянувшийся, в него не влезает; гроб был безнадежно короток. У обоих уполномоченных опустились руки. Что тут было делать? Они побежали опять на склад. Заведующий складом обменять без разрешения собеса не согласился. В собесе дежурный по выдаче наотрез отказался переписывать ордер, рассердился и сказал, что и так не поспеваем выдавать, а тут еще лезут. На вопрос — как же быть? — ответил:

— Как-нибудь подогнете.

С тем и пришли Морозов с Каратыгиным, обескураженные, в редакцию, и мы стали втроем обсуждать положение. Но никакого выхода не намечалось. Похоронить без гроба — мы и мысли такой не допускали. Пролетарский поэт — и вдруг зароют, как собаку! Разве сообщить начпоарму, чтобы он снесся с предревкомом и чтобы собесу дали предписание?.. Это можно, но только волынка страшная, — когда-то еще дойдет до склада! А похороны откладывать нельзя... Что же делать?

Мы стояли все трое, совсем пришибленные этой нежданной напастью, в тягостном размышлении. И в эту минуту задребезжал телефон. Я подошел и услышал в трубку то, что заставило меня отшатнуться от стены и ахнуть.

— Братцы! — сказал я. — Это из госпиталя звонят. Копп скончался... Что же это такое, господи!..

Они только вздохнули и промолчали оба.

— Надо Сугробову позвонить, что ли, — заметался. — Типографию, пожалуйста!.. Попросите редактора!..

Сугробов, узнав печальную новость, только буркнул в ответ: «Кому это нужно!» — и повесил трубку.

Я стал звонить Ивану Яковлевичу. Выслушав, он долго утешал меня, просил не волноваться и обещал прислать в редакцию нового работника.

Я отошел от телефона, уныло уселся на подоконник. И опять сгустилась в комнате тягостная тишина.

— Ребята! — вдруг сказал Каратыгин радостно, — Ведь это же выход!..

Мы с Морозовым повернулись к нему.

— Какой выход?

— Да с гробом! Мы же теперь можем взять из госпиталя справку о Копне и получить новый гроб, какой надо для Гулевича. Уж мы его теперь смеряем. А Копп и в тот, первый, влезет, он ведь коротенький. Верно я говорю?.. Все устраивается как нельзя лучше. Только бы в собес не опоздать! Алешка, пойдем скорее.

Они ушли и сделали все, как сказал Каратыгин. К вечеру оба покойника, поменявшись гробами, улеглись в них, и гробы стояли рядом, на столе мертвецкой.

В этот день мне еще нужно было сдать кое-какой материал для траурной полосы и показать все ее гранки Ивану Яковлевичу, — он меня об этом просил.

Когда я зашел к нему в кабинет, он передал мне свою, только что законченную статью о Гулевиче, под заголовком «Вождь красноармейской поэзии», и стал просматривать гранки.

— А что же, — сказал он, — из его собственных стихов вы ничего не дадите?

— Очень бы хорошо было, — ответил я, — но, к сожалению, у нас нет на руках ничего ненапечатанного. Разве из старого взять что-нибудь?..

— Надо бы из «Голгофы» пустить отрывки, — сказал Иван Яковлевич задумчиво, — есть у него такая поэма...

— Разве вы знаете «Голгофу»? — изумился я.

— А как же. Читал он мне ее еще в Воронеже. Прекрасная вещь, по-моему. Только грустная очень... Ну, что ж, и погрустить иной раз имеет право человек... А вам он тоже читал?

— Читал — в Воронеже.

— И говорил что-нибудь по поводу ее содержания?

— Да, мы много с ним беседовали об этом.

— И об агнцах заклаемых говорил?

— Говорил.

Иван Яковлевич покачал головой.

— Да, странные, прямолинейные чересчур были у него идеи, но какие зато честные, героические даже... Мы подолгу иной раз с ним разговаривали, часто он ко мне заходил... на квартиру, в теплушку... И стихи читал... Много я передумал о нем, как-нибудь, дружок, потолкуем с вами... Сейчас уж очень тяжело что-то...

Иван Яковлевич открыл ящик стола. Порывшись в нем дрожащими своими руками в толстых лиловых жилках, он вынул и передал мне поэму, тщательно переписанную на большом листе.

Я удивился.

— Вам уже принесли его рукописи?

— Нет, кто же мог принести. Это он сам мне в Воронеже дал. На память... Да, кстати. Как товарищ Шпрах?

— Поправляется. У нее оказался в легкой форме.

— Какой тяжелый удар для нее будет... Вы уж сделайте так, чтобы ей ничего не говорили до выздоровления... А Копп-то, Копп! Жалко старичка, хороший был работник... Так и не добрался, бедняга, до своего Ростова. Да, тяжелые дпи мы с вами переживаем, всю жизнь о них не забудешь... Хорошо, что хоть вы вне опасности. Я вот теперь за Сугробова очень боюсь...