Николай Глебов - В степях Зауралья. Книга вторая

Устинья выскочила из укрытия, бросилась к Епифану: — Братец! — и спрятала радостное лицо на его груди. Поцеловав сестру, Батурин ласково отвел ее руки и скомандовал отряду:

— Пленных на центральную площадь! Устинька, я сейчас съезжу за Григорием Ивановичем… Он ранен, лежит в одном из городских домов.

— Может быть, тебе помочь?

— Нет, там фельдшер. Русакова я привезу в наш дом. Приготовь комнату. А, Герасим, — увидев подходившего бобыля, улыбнулся Епифан, — здравствуй, друг!

— Здравия желаем, — гаркнул Ераско и, сняв с плеча винтовку, встал смирно.

— В мастерской Григория Ивановича сидит гидра Никодим. Жду приказаний! — козырнул он.

— Охраняй, — бросил Епифан и, подав команду, повернул с отрядом к городу. За ним в сопровождении конвойных двинулись сербы.

Устинья торопливо зашагала к дому. Она была взволнована. «Григорий Иванович ранен… Может, умирает…» — кольнула сердце тяжелая мысль. Молодая женщина поспешно вошла в свою комнату и дрожащими руками стала снимать наволочку с подушки. К воротам подъехала телега. Выглянув в окно, Устинья изменилась в лице и прижала руку к сердцу.

— Несут…

Епифан, и незнакомый красноармеец, положив бережно Русакова на походные носилки, прошли двор и осторожно стали подниматься на крыльцо. Устинья стояла неподвижно, не спуская тревожных глаз с двери. В эту минуту Григорий Иванович казался ей особенно близким и родным.

Женщина помогла положить раненого на кровать и бережно поправила его обессиленную голову. Епифан с фельдшером вышли. Устинья долго вглядывалась в похудевшее лицо Григория Ивановича, не замечая, как крупные слезы заволокли глаза, скатывались на подбородок.

Похудела за эти дни Устинья. Новое, неизведанное чувство овладело ею. Это чувство было не похоже на любовь к молодому Фирсову; было оно иным и к мужу. Бурные порывы тоски и страсти к Сергею, от которых когда-то становилось мучительно и сладко, прошли, как первая весенняя гроза, отшумели, улеглись. Сейчас вспыхнуло иное чувство, оно властно вошло в ее сердце.

Ночь. Устинья по обыкновению зашла в комнату Русакова, тихо поправила одеяло и опустилась на стоявший возле кровати больного табурет. В окно падал лунный свет. Повернувшись на бок, Русаков спросил:

— Почему не спишь? — и нежно погладил руку женщины.

— Не спится мне…

— Что тебя тревожит?

— Плохо ты поправляешься…

— Ничего, Устинька… стану на ноги…

— Скорей бы, — вздохнула женщина.

— Славная ты… хорошая, — промолвил Русаков и положил ее руку к себе на грудь.

— Слышишь, как бьется? — спросил он со слабой улыбкой. Устинья отняла руку, наклонилась к лицу Григория Ивановича. Приподняв голову от подушки, Русаков нежно привлек женщину к себе.

Луна, продолжая ночной обход, последний раз заглянула в окна батуринского дома, осветила припавшую к Русакову Устинью, и спряталась за облака.

…В тот день, когда был заперт Никодим, кривой Ераско, получив распоряжение Батурина охранять узника, бодро шагал по переулку.

— Я тебе покажу, контра, как меня золотом сманивать! Не на того нарвался! — Ераско вздернул бороденку вверх и скомандовал: — Левой! Левой, — вышагивая по-солдатски, он подошел к заброшенной мастерской, приложил ухо к двери, прислушался. — Присмирел, чертов кум… Однако надо обойти кругом! — Сунув приклад подмышку, Ераско обошел мастерскую, перелез через прясло и, заметив примятую ботву, тревожно завертел головой. Вновь перемахнул через изгородь и подошел к окошечку.

— Эй! Как тебя, подь сюда!

В мастерской было тихо. Ераско просунул голову и, увидев пролом в потолке, торопливо открыл дверь.

— Так и есть — утек гидра, — в раздумье бобыль почесал за ухом. — Как же теперь быть? Дернул же меня лешак оставить его одного!

«Проворонил, разиня, — шагая обратно по переулку, ругал он себя. — Но погоди, все-таки я тебя разыщу, болотная кикимора. Недаром я в разведчиках был. Сам Григорий Иванович хвалил! Но где искать косматого черта?

Ераско не заметил, как оказался возле моста, и, заслышав стук колес быстро мчавшихся тачанок, прижался к перилам.

— Герасим! — С задней тачанки соскочил матрос и, хлопнув по плечу своего помощника, весело сказал:

— Записывайся в пулеметную команду, будем вместе бить беляков!

— Оно можно, — охотно согласился тот. — Только вот что, Федор Поликарпович, заминка у меня сегодня вышла с гидрой Никодимом. — Ераско начал рассказывать о своей неудаче.

Федот беспокойно топтался на месте и, наконец, не выдержав, заявил:

— Тороплюсь, Герасим, — и, посмотрев вслед передним тачанкам, протянул руку бобылю. — Мы с тобой еще увидимся, я скоро вернусь в Марамыш! — матрос направился к своей тачанке. — А этого расстригу постарайся поймать, — крикнул он уже на ходу и, тронув за плечо ездового, произнес:

— Трогай!

Ераско решил, что искать Никодима в городе бесполезно и торопливо отправился к опушке бора, где виднелись крытые соломой сараи.

Приближался вечер, тихий и ласковый, какие бывают в Зауралье. В воздухе носились мельчайшие паутинки и, оседая на траве, нанизывали серебряную нить на ее увядший, но красивый ковер.

Ераско заглянул в несколько построек. Последний сарай был наполнен длинными рядами сырца [9] Сырец — готовый в формах сырой кирпич, складываемый для просушки. . Крадучись между ними, Ераско заметил в углу спящего человека.

— Он самый! — на цыпочках проскользнул к мирно храпевшему беглецу и гаркнул, щелкнув затвором винтовки.

— Встать!

Никодим, поджав под себя ноги, зевнул.

— Встать, гидра!

Расстрига неохотно поднялся с земли и угрюмо посмотрел на вооруженного человека:

— Что тебе?

— Руки вверх! — Ераско сдвинул белесые брови, свирепо посмотрел здоровым глазом. — Два шага назад! — Никодим попятился.

Поднятые руки Елеонского были наравне с верхними краями сырца.

В голове бобыля промелькнула мысль: «Как бы не стукнул кирпичом, надо заставить пятиться к выходу, там как раз яма».

Направив дуло винтовки на Никодима, он грозно крикнул:

— Три шага назад! — тот попятился. — Два шага назад!

Расстрига, не замечая опасности, стоял на отвесном краю глубокой ямы, из которой когда-то брали глину. Яма была глубокой и по своей форме напоминала колодец. Вылезть из нее можно было лишь с приставной лестницей.

— Рак я тебе, что ли, — не опуская рук, сердито пробурчал Никодим.

— Шаг назад! — яростно выкрикнул Ераско и прицелился в расстригу.

Вдруг Елеонский рванул дуло винтовки, но, оступившись, рухнул. Бобыль припал к краю, вглядываясь в глубину ямы на лежавшего неподвижно расстригу, а главное, на винтовку, которую тот увлек с собой.